Дот

— Где ребята?

— Пошли за лопатами. Вашего товарища хоронить.

— Задержи их.

— Да ты не волнуйся, капрал. Похоронят — и вернутся.

— Я не волнуюсь. Я должен быть при этом.

Барца неодобрительно покачал головой, тяжело поднялся, подошел к окну, толкнул его. Створки распахнулись. Очевидно, пограничники сразу обратили на это внимание, потому что Барца только махнул им рукой — мол, зайдите, — и возвратился на место. Сказал:

— Твоя слабость не от раны, капрал. От потери крови.

— Я знаю.

— А дефицит крови ни за три дня, ни даже за неделю не восстановится. Это долгий процесс. По себе знаю: меня не раз дырявили.

— Ты неплохо сохранился.

— Если бы госпиталь был рядом… — Барца не скрывал, что колеблется, стоит ли быть откровенным. Наконец решился. — Ты можешь спокойно выслушать мнение старого вояки?

— Говори.

— Ты всего лишь капрал; и воевал всего один день. А я гнил в окопах четыре года, дослужился до капитана, и мне видней, что такое война. Уточню: мне видней, что такое война Германии против России. Потому что я воевал на стороне германцев против вас, против русских.

— Это понятно, — спокойно сказал Тимофей.

— Так вот, капрал: я знаю, что Россию победить невозможно. Только свое слово она скажет не завтра… и может быть вообще не скоро… У вас национальная традиция — отступать до Москвы…

— Хватит, — сказал Тимофей. — Тебе повезло, что Ромка этого не слышал. Помоги подняться.

Пограничники вошли и стали возле двери. Каждое их движение и даже неподвижность была иной, чем час назад. Великое дело — накормить мужика… Ромка смолил здоровенную самокрутку. Сообразил, подошел к Тимофею: «Попробуй. Я такого табака еще не курил…» Тимофей втянул чуть-чуть… Дым был сладковатый; он мягко обволакивал полости рта и носа, и легкие заполнял неслышно, как пух. Тимофей втянул полной грудью… нет, не то… не продирает… Но поймал выжидательный взгляд Барцы — и поощрительно кивнул: — Умеешь…

Потом опять взглянул на своих ребят:

— Где решили похоронить?

— Я отсоветовал на цвинтаре, — сказал Барца. — Во-первых, там церковь, земля освящена, а он явно не христианин…

— Ему не обязательно на погост, — жестко сказал Тимофей. — Он воин.

— Вот я и посоветовал — вон там, на сходе, — Барца показал рукой. — Место хорошее, тихое. И земля легкая. Быть может знаешь — на горбочке, возле двух старых груш. Было три, так одна усохла. Я прошлой зимой ее спилил.

— Высота 41, - сказал Залогин.

— Это на вашем участке, — согласился Тимофей. Обвел комнату взглядом, словно хотел запомнить этот последний в предстоящей жизни островок мира и покоя, и только теперь заметил в углу большой «телефункен», накрытый вышитой салфеткой. Спросил у Барцы: — Слушаешь?

— Да уж вторые сутки почти не отхожу. Только к скотине — и назад.

— Что наши говорят?

— Как обычно — ничего конкретного. Немцы бомбили Киев, Минск, Севастополь. Упорные бои местного значения. Пулеметчик Иванов на окраине пункта Н, отражая атаку врага, уничтожил… — Барца обвел взглядом пограничников, усмехнулся. — Вот насколько хватит вашей фантазии — столько фашистов он и уничтожил.

— А немцы?

— Торжествуют.

— С чего это?

Барце не хотелось говорить, но пограничники ждали. Как такое расскажешь деликатно?

— У них все получается по задуманному… Танковые клинья в первый же день вонзились на десятки километров. Сообщают о сотнях уничтоженных самолетов… Может — врут?

— Мы это видели…

— Вообще-то они говорили о тысячах…

Пограничники молча пошли из дома.

— Ты уж приглядывай за могилкой, — сказал Тимофей, втискиваясь в коляску. Барца кивнул. — Прощай.

Место оказалось — себе лучше не пожелаешь. Копалось легко; не заметили, как могила в метр глубиной была готова. Тело обложили свежим густым лапником и закопали на совесть, плотно, чтобы земля не сразу просела. На обрезке доски, прихваченном у Барцы, написали непривычно длинное и незнакомое имя и длинную фамилию солдата (они были в его медальоне), и простые хорошие слова. Пограничники еще никогда не видели, что пишут в таких случаях, но Залогин сложил эти слова так, что за душу брало. Не забудешь.

Потом посидели на сухой горячей земле. Покурили. Смотрели на речку, на лес, на далекие холмы. Говорить не хотелось. До этой минуты они были в непрерывном действии. Их несло. Нужно было нападать, спасаться, терпеть, стрелять; даже когда ничего не происходило — счет шел на мгновения. И только теперь все остановилось. Оказалось, что в этом мире есть места, где уцелел покой. С покоем ничего не случилось. Он был. И как всякий покой — он был щедр. Он впустил их в себя, отгородил от остального мира, и молча, самим своим существованием давал понять, что они не беспомощные щепки в стремительном потоке, — у них есть выбор. Можно выбрать этот мир, и тогда тот, страшный, доберется до них не скоро. А если постараться, да еще и повезет, — не доберется до них никогда. Здесь можно дождаться, пока ужас умрет…

— Пора, — сказал Тимофей.

— Какой курс? — спросил Ромка.

— Мы же решили — в райцентр…

Тимофей понимал, что немцы, скорей всего, еще вчера добрались до этого игрушечного городка. Немцев было столько… В который уже раз за эти сутки Тимофей вспомнил огромного червя, тело которого, пульсируя, выползало из-за леса, а голова была уже где-то в далеких холмах, в мареве, за неразличимым горизонтом. Червь не спешил — успеет; но эта неспешность была знаком, что все происходит как надо, по плану; что кто-то впереди червя (тоже неспешный — но стремительный!) прогрызает дыры, чтобы червь прополз… нет, не сколько сможет, а сколько ему отмерено в высоком штабе. Такая сейчас война. Впрочем — почему «сейчас»? Наверное, такой она была во все времена. Но такой ей не долго быть. Вот как встретятся с нашими, с основными силами, как получат в лоб, — тогда и поглядим, кто крепче стоит на ногах.

В исходе этого столкновения, причем в ближайшие дни, Тимофей не сомневался. Он видел в кино огромные массы наших танков. Их снимали сверху, с высоты птичьего полета, и все же объектив кинокамеры не смог вместить их все. Объектив плыл над стальным ковром, но так и не добрался до противоположного края. А сколько у нас боевых самолетов! В том же фильме были кадры — все небо, от края и до края, в несколько этажей, как грозовой тучей, закрыто огромными ТБ, штурмовиками и плотными стаями ястребков. Правда, Тимофею (специфика пограничной службы) не пришлось участвовать ни в освобождении Западной Украины, ни даже в обычных полковых маневрах, поэтому он только однажды видел наши танки воочию. Танков было три, к ним даже близко не подпускали, да и что разглядишь под брезентом! «Это „тридцатьчетверки“, наше секретное оружие, — шепнул Тимофею политрук. — Ты на них не пялься, а то неприятностей не оберемся…» Танки стояли на железнодорожных платформах, возле каждого — часовой. Тимофей был по природе не любопытен, но в тот раз он испытал такое острое желание заглянуть под серый брезент, увидать эту сталь, потрогать ее, чтоб от нее передалось… На этом его мысли упирались в тупик. У Тимофея было чувство (оно и сейчас жило в нем, каким-то странным образом наполняя его силой и… восторгом, именно так — восторгом, хотя он и осознавал нелепость ситуации: как можно восторгаться тем, чего не видишь), но не было слов, чтобы это чувство выразить. Впрочем, Тимофей и не искал их. Слов в его обиходе было не много, но все четкие, испытанные и многофункциональные. Если подходящего слова не оказывалось под рукой, он обходился междометиями, хотя и не знал об этом. Падежи, спряжения, междометия, — это была информация из далекого прошлого, из его сельской семилетки. Потом — все последующие годы — он ни разу не встречался с этими словами, им не было места в его жизни, а если так — зачем забивать мусором голову? Правильно учил Ван Ваныч: котомку, с которой идете по жизни, вы не должны ощущать за плечами. «Если вам понадобится узнать нечто, уже известное людям, — вы это узнаете, для того вы и учитесь в школе, чтобы уметь находить уже известные знания. Если же вам понадобится информация, которой пока не знает никто… Я буду счастлив, когда узнаю об этом. Я буду счастлив, что учил человека, который видит дальше других, человека, у которого есть потребность и отвага шагнуть в неведомое. Но это, знаете ли, избранничество; редкая судьба. Как говорится — трудное счастье… Не всякому такое пожелаешь, ведь кто-то и не поймет. Это ведь никакого воображения не хватит, чтобы осознать, что дорога к Богу — самая трудная из дорог… А пока вы должны запомнить главное: все истинное — просто; все действительно необходимое — легко доступно; а истинное счастье — в согласии с собой, со своим сердцем…»