Дот

— Сувенир, — сказал Барца. — Оставишь себе на память?

Тимофей отрицательно мотнул головой. Тупо взглянул на Стефанию, которая заняла место мужа. Она секунду помедлила — и вдруг одним коротким движением сорвала бинт, присохший к ранам на груди. Кровь только проступила, но не потекла. В пулевом ранении кровь была тяжелая, буро-лиловая; штыковая рана казалась вовсе безобидной. Тимофей увидел, что его кандидатский билет ВКП(б), проколотый штыком, приклеился к бинту. Как же я забыл о нем… Мысль была тупая, медленная, без оценки и продолжения. Тимофей потянулся к билету, оторвал его от бинта, попытался открыть, но из этого ничего не вышло: склеился. Тимофей засунул билет в карман бриджей, положил руки на колени, подумал, как же хочется спать, взглянул на Стефанию — и неожиданно для себя отметил, что ведь красивая баба, а уж какая, должно быть, в молодости была… Она поняла этот взгляд, в ее глазах засветились смешинки. Она взяла Тимофея за плечи (в этом не было нужды, но ей вдруг захотелось ощутить пальцами эластичность этой молодой, красивой кожи), слегка встряхнула: расслабься. Тимофей расслабился. Тогда она еще раз смочила тряпицу самогоном, протерла раны на груди и на спине, затем смазала их, макая палец в баночку с мазью. Вытерла палец передником и взяла иголку с ниткой. Тимофей опять зажался. Стефания потеребила его за плечо, засмеялась и что-то сказала мужу.

Тимофей разжал зубы, вынул черенок ложки изо рта.

— Что она сказала?

— Обычная бабская глупость. — Барца закончил мыть нож под рукомойником, защелкнул его и положил в карман. — Мол, любой мужик от одного только вида иголки с ниткой готов упасть в обморок. Но у нее легкая рука, это правда. Увидишь: все заживет, как на собаке.

Потом она обработала Тимофею раны на голове.

Потом взялась за Ромку. Он к этому не был готов, и когда ему протирали самогоном руки, — вскрикивал и дергался от боли. «Почему мне не дали выпить? Сначала влейте, как в капрала…» — «Ты уже выпил сегодня столько, сынок, — сказала Стефания на сносном русском, — что еще от одного стакана прямо за столом и уснешь. А тебе этого нельзя. У тебя еще сегодня долгая дорога…»

Потом они поели. Не спеша, но совсем немного: «Мы с собой прихватим», — сказал Тимофей. Пока они ели, Барца принес нижнюю рубаху и пиджак из пожившего, но еще крепкого габардина. Рубаху Тимофей надел, а от пиджака отказался: «Я солдат». Барца снова вышел — и возвратился со свертком. Пока разворачивал — гостиная наполнилась застоявшимся запахом полыни. Это была старая кавалерийская куртка, если уточнить — драгунская, только Тимофей не знал таких тонкостей, возможно — и слова такого никогда не слышал, да и все равно ему было.

— Это военный мундир, — сказал Барца.

— Вижу…

Мундир был старше Тимофея вдвое. Сразу видать: его не всегда хранили в шкафу. Местами сукно штопали, местами оно потерлось до основы, но тусклый, когда-то шикарный позумент уцелел весь, и пуговицы с орлами тоже.

— Реликвия, — сказал Залогин.

— Всех немцев распугаешь, — сказал Ромка.

Тимофей примерил мундир, пошевелил плечами. Оценил похвально:

— Здоровый был мужик. Чья куртка?

— Моя, — сказал Барца.

Тимофей поглядел недоверчиво.

— Да в ней двоих таких, как ты, спеленать можно…

— Дожил бы до моих лет — небось, и ты бы усох…

— Не! У нас такой корень — все больше в толщину идем.

Должно быть, смешно выгляжу, подумал Тимофей, глянул по сторонам, но зеркала не нашел. Ну и ладно! Пока доберусь до своих — сойдет. А там — чтобы не было вопросов — опять натяну свою рвань.

Тимофей не хотел себе признаваться, но что-то в этом мундире было. Нечто особенное. Скрытое под карнавальностью. И это нечто передалось Тимофею, сняло груз пережитых часов войны и странным образом возвратило его душе уверенность и покой.

— Беру.

— Позволь — сниму медали…

Их было много.

Барца отстегивал медали неторопливо. Давно он их не видел… Давно забыл о них… Давно забыл — за что получал каждую… Теперь что-то вспоминалось, но эти обрывки были не из сердца — из головы. Можно было и оставить, как есть. Куда б их дел капрал — какая разница? Уж точно бы не выбросил…

— А с чего ты решил, батя, что я не проживу с твое? — спросил Тимофей.

Это была реакция на слова Барцы «дожил бы до моих лет». Все же не вытерпел капрал… Барца усмехнулся, кивнул на Залогина и Ромку:

— Если с этими рыцарями не поедешь, у меня останешься, — может, и проживешь. Может, еще сто лет жить будешь.

— А с ними, думаешь, убьют?

— Это уж как Господь рассудит. Только куда ж вам таким уберечься…

Тимофей застегнул мундир, аккуратно сложил и взял под мышку остатки своей гимнастерки. Опять шевельнул плечами; в спине была забытая за прошедшие сутки свобода и легкость.

— Не могу, батя. Я за них в ответе. Если б еще пеши были… Но тогда б и они никуда не ушли.

— Твоя воля, капрал. Небось, германец меня не тронет. А ты на молочке как грибок бы поднялся…

— Сдаст он тебя, Тима, — сказал Ромка, торопливо дожевывая борщ на старом сале. — Это как дважды два. Сдаст, чтобы показать, что он свой. А может — в расчете, что немцы из благодарности прирежут пару соток к его огороду…

— Заткнись! — резко оборвал Тимофей. — Кончай хлебать — и марш к мотоциклу.

— Это что же, — обиделся Ромка, — из-за того, что я назвал вещи своими именами, теперь я не имею права спокойно доесть последние три ложки?

— Красноармеец Страшных!.. — Ромка вскочил. — Выполняй приказ!

— Есть, выполнять приказ.

Страшных исчез.

— Не обижайся на него, батя, — сказал Тимофей. — Он не злой. Это у него натура такая: сперва сделает — или скажет — и только потом думает: а что ж я такое сказал…

Барца кивнул: понимаю. Но услышать слова Тимофея было ему приятно. Барца вспомнил свое первое впечатление о сержанте. Хотя и простой парень… Ну и что же, что простой? Ведь подумалось же тогда: мне бы такого зятя…

Барца похлопал Тимофея по плечу, рука скользнула по рукаву мундира, задержалась на нем… Нет, прошлое не умерло. И хорошо, что не умерло. Только бы не мешало жить…

— Уже жалеешь, что отдал куртку? — добродушно усмехнулся Тимофей. — Могу снять. — Нахлынувшее прошлое помешало Барце ответить, и он только отрицательно качнул головой. — Да ты не тужи о ней! Верну.

— Не понял… Каким образом?

— А ты посчитай сам. С такой дыркой — как у меня — из госпиталя быстро не выпишут. Уж неделю продержат наверняка. Сразу после этого — по их мнению — я пока в строевую не буду годиться. А наши уйдут уже далеко — в Польшу, в Венгрию; смотря по тому, как немец будет упираться. Для начальства проблема: куда меня деть? Ответ напрашивается: пока не восстановлюсь — на место прежней службы, формировать мою родную заставу. Так что скоро жди меня в гости…

Тимофей опять почувствовал слабость. Слабость была пока только в ногах, но Тимофей уже знал, что сейчас все тело станет ватным, и тогда не останется сил даже не то, чтобы держать глаза открытыми. Присесть… нет — лечь и закрыть глаза… и отключиться хотя бы на несколько секунд…

— Я добро не забываю…

Тимофей постарался произнести это как можно тверже, но язык плохо слушался, фраза растянулась; целиком она уже не вмещалась в сознании; возможно, последние буквы вообще куда-то делись…

Барца внимательно смотрел ему в глаза.

— Ты присядь, капрал, присядь на минутку…

Барца крепко взял его за предплечья, подвел к стулу, усадил. Последнее, что Тимофей услышал — но уже не осмыслил — были слова Барцы: «Держи его крепче, хлопец; да-да, под мышки…»

Очнувшись, Тимофей не сразу сообразил, где он. Беленый потолок; давно не беленый: кое-где известка осыпалась до прежней желтизны, и в углу серовато от рваной паутины. Беленая стена. Выцветшая литография в латунной рамке. На литографии западный город: крутые черепичные крыши, высокие шпили. Польша? Похоже — но не Польша: у поляков все как бы мягче… более живое…

Теперь Тимофей понял, что лежит на лавке, и вспомнил, что он у Барцы. Повернул голову. Барца сидел рядом на стуле. Ни Залогина, ни Ромки…