Только позови

Когда Прелл начал выздоравливать, Джонни-Странь, получив через Уинча и уорент-офицера Александера увольнительную на четверо суток, смотался еще разок домой в Цинциннати. Вообще-то, любая увольнительная, свыше трех суток считалась отпуском. Но Уинч и Александер умело обошли правила, устроив ему две увольнительные: одну на трое суток, другую на сутки. В Цинциннати было по-прежнему неуютно, а Линда Сью показалась Стрейнджу еще более холодной и занятой своими делами, чем в первый раз.

За это время у Мариона Лэндерса состоялось неудачное свидание с Кэрол Файербоу, ему сняли с ноги гипс и предоставили десятидневный отпуск для побывки в родном городе Импириам, штат Индиана. Отпуск вышел сразу же после церемонии с вручением наград, так что Лэндерс мог захватить домой и «Пурпурное сердце», и «Бронзовую звезду» в красивой, обтянутой синей кожей коробке с золотым тиснением. Так он и сделал. Что-то подсказало ему, что награды в коробке приведут в ярость его папашу, но он ни за что не надел бы планки в Люксоре — скорее прошел бы ужасы вторичного ранения.

Ни один из их госпиталя не отваживался нацепить планки. В порядке исключения, словно они составляли какую-то высшую касту, солдатам в Килрейни позволялось носить серебристо — синий боевой значок пехотинца с серебряным венком, но ничего больше. Это считалось железным правилом у фронтовиков, и всякий, кто осмеливался нарушить его, подвергался немедленному и всеобщему осмеянию. Никто не знал, откуда пошло это правило или кто его придумал, но все следовали запрету неукоснительно. Можно было подумать, что по тайному сговору между ранеными фронтовиками презирать и не признавать чужих он сделался непреложным законом. Нечего оглаживать нас, как бы говорили они, мы были там, где вам и в кошмарах не снилось.

Тот вечер с Кэрол Файербоу начался вроде бы нормально, но кончился полным провалом. Лэндерс собирался поужинать с ней на «Зеленой крыше» в «Пибоди». «Зеленая крыша» была в Люксоре то же самое, что «Высшая марка» в Сан-Франциско. Лэндерс не знал, как тут выглядело до войны, но сейчас в зале было шумно и пьяно, военные сорили деньгами и знакомились с женщинами — именно здесь завязывалось множество скоропалительных, «боевых» романов. Народ гулял и веселился вовсю, будто самая мысль о том, что через пару-тройку месяцев любого из них убьют, заражала присутствующих бестолковой, бесшабашной удалью. Лэндерс раз заглядывал на «Крышу» с двумя приятелями по роте, но они были без женщин, и ему очень захотелось прийти сюда с какой-нибудь приличной девушкой. В глубине души он надеялся поговорить с Кэрол о себе и о том, что с ним произошло.

Кэрол на «Крыше» не понравилось, и она предложила пойти в «Чайную миссис Томпсон».

Удивительное это было место! В первый раз почти за полтора года — если не считать трехдневной побывки в Импириаме, когда он, можно сказать, не успел даже форму снять, — Лэндерс попал в тихую домашнюю обстановку, где ничто не напоминало ни об армии, ни о войне. Посетителей в ресторанчике обслуживали три матроны — белые южанки, очевидно вдовы. Помогал им почтенный старый негр, который тоже подавал блюда, но в основном следил за порядком. За столиками с накрахмаленными скатертями чинно восседали парочки и небольшие компании, причем одни белые, наслаждаясь изысканной южной кухней и негромкой беседой. На каждом столике стоял пакет с бутылкой виски, к еде подавали также вино, но именно к еде, а не для того, чтобы клиент надрался. Военных было совсем мало, и тут они тоже выглядели по-домашнему. На всем лежал отпечаток уюта, достатка и благочинности.

Лэндерс не был в таком месте с университетских времен. Именно так он представлял себе дом и семейный круг, хотя и приходил в отчаяние от своих собственных родителей. Однако девчонку здесь не уломаешь. И не поговоришь по душам о том, что произошло с ним тогда, на холме в Нью-Джорджии. Ни с кем тут об этом не поговоришь. Он и сам-то едва находил слова, когда думал об этом. В таком месте разве тебя поймут? Там и тут — это два совершенно разных мира. Их не сблизишь никакими силами и не перекинешь через пропасть мостик взаимопонимания. Неожиданно он почувствовал, как бесит его это показное благополучие, эти белоснежные скатерти и намалеванные старухи, которые любовно готовят изысканные блюда для гурманов. Что он тут делает? Он же предает Уинча, и Стрейнджа, и Прелла, и всех остальных. Лэндерсу хотелось выговориться, но слова застревали у него в горле.

Говорила больше Кэрол, говорила о себе. О своих надеждах и разочарованиях. Она занимается в актерской мастерской на Западной территории, после зимних каникул снова поедет туда, чтобы закончить последний семестр. Ей пришлось немного пропустить: брат в армии, надо кому-то быть дома. Она еще не знает, хватит ли у нее решимости одной поехать в Нью-Йорк и начать самостоятельную жизнь — ей так хочется в Нью-Йорк. И с родителями нелады: предки хотят, чтобы она осталась в Люксоре и вышла замуж за какого-нибудь приличного молодого человека «с перспективой». Ну, за адвоката или за подающего надежды врача — неважно. Они, конечно, помогут ей материально, если она поедет в Нью-Йорк, но сумеет ли она там пробиться? Продюсеры так и норовят затащить молодую девушку к себе в постель.

Лэндерс слушал невнимательно, кивал, беспокойно ерзал на стуле. У Кэрол был прелестный мягкий рот, немного неправильный и оттого еще более очаровательный, и когда она смотрела на тебя, трогательно стараясь не косить, то казалась такой милой и беззащитной, что хотелось прижать ее к себе, и гладить, и шептать всякие нежности. Лэндерс не мог усидеть на месте. Понятно, почему мужиков в госпитале тянуло к ней. И в то же время сама Кэрол, ее интересы и взгляды только усиливали у Лэндерса чувство вины перед товарищами.

— И как вы, бедняги, выдерживаете? — сочувственно сказала Кэрол, когда речь зашла о госпитале. — Многим ведь снова на фронт.

— А что еще нам остается? — хмуро возразил Лэндерс. — Поэтому и выдерживаем. — Ему еще больше захотелось быть со своими, чтобы вместе надраться и подцепить дешевок.

После ужина они пошли пешком. Лэндерсу прежде не приходилось заглядывать в эту часть города. Войны здесь словно и не бывало. По обе стороны улицы за высокими старыми деревьями тянулись большие старые дома. Не то чтобы богатые, но зажиточные. Очень даже зажиточные. Потом они зашли в один из них, дом ее родителей, и скоро уже лежали на диване в гостиной. Богатой гостиной. Все было точно так же, как десятки раз в университетскую пору, когда он приходил к девушкам домой в Блумингтоне или у себя в Импириаме. Кэрол включила проигрыватель — она просто обожает Рэя Эберли. Пластинка заиграла «В сквере запел соловей», она сняла очки — она редко их надевала, и ее фиалковые глядевшие в разные стороны глаза затуманились слезами. Они лежали, обнявшись, на диване и целовались взасос.

— Послушай, а родители? — встревожился Лэндерс.

— Не смеши, — грустно улыбнувшись, сказала Кэрол. — Они наклюкались и спят без просыпу.

Пластинка в проигрывателе кончилась, в нем щелкнуло, и он отключился, но Кэрол не встала. Однако всякий раз, когда он старался добраться до груди или по шелковому чулку запускал руку под юбку, она принималась отбиваться, что есть силы.

После двухчасовой возни, измочаленный и неудовлетворенный, Лэндерс кое-как поднялся с дивана и, отдуваясь, посмотрел на часы. Пора возвращаться в госпиталь. Кэрол тоже поднялась и, чуть скосив глаз, удивленно смотрела на него, но удерживать не стала. Отворив входную дверь, она задумчиво сказала: «Не очень-то ты настойчивый». Лэндерс уже спустился с крыльца и дошел до середины дорожки и только тогда понял, что она имела в виду. Он обернулся, хотел вернуться, но увидел, как в передней погас свет.

Всю дорогу в госпиталь Лэндерс кипел от злости. Его охватила дикая ярость, которая все чаще поднималась в нем последнее время. Она была бессмысленна, потому что ее некуда было излить. Некуда нацелить, это тебе не винтовка. И потому что ярость была бессмысленной, она делалась вдвойне дикой.