Только позови

— Послушай, а тебе не кажется, что мы оба — порядочное дерьмо?

Арлетта прищурилась.

— Нет, не кажется! Как он уезжал, мы договорились: полную свободу друг дружке. А тебе-то что?

— Мне-то ничего…

— Ну и заткнись! Почему это мне должно казаться, что я — дерьмо? Он там без меня знаешь как гуляет? У него, наверно, кто хочешь есть.

— Нет там никого, кроме золотушных туземок. Кому они нужны?

— Он в Австралии был, — гнула свое Арлетта.

— В Австралии конечно… — отступил Уинч. — У них все мужики в Северной Африке. Говорят, здорово в тех краях. Но я там не был.

— Что-то ты много разговариваешь. Передумал?

— Да нет, — ответил Уинч, но он никак не мог настроиться.

— А мне показалось, передумал. Очень уж красиво ты все это обставляешь. Ты, видать, и сам оттуда, правда? — Уинч кивнул. — Я так и знала. Сразу поняла. Как увидела тебя у стойки и что у тебя ни ленточек, ни чина, так и поняла. Только куртка с толку сбила — не казенная, дорогая. Да он до войны знаешь что откалывал? Когда еще дома был. Могу рассказать.

Тут Арлетту прорвало, она пустилась в рассуждения о том, какие несправедливости приходится терпеть женщинам.

Уинч слышал такие вещи и раньше. Чаще всего правильные вещи. У Арлетты был свой пунктик. Она жаловалась, что ей не позволяли работать. Всю жизнь она ничего не делала, всю жизнь просидела дома, как тепличное растение, покуда не началась эта дурацкая война и мужики не пошли пострелять. Сами виноваты — она теперь знает, что к чему, и ей нравится ее работа. Если захотят отнять ее, когда кончится война, пусть только сунутся. Уинч вполне сочувствовал ей, и все-таки это нечестно по отношению к мужу. При чем тут война и прочее? Он уже перестал слушать и молча глядел на нее.

Внезапно Арлетта замолкла, потом спросила:

— Ты, значит, только что оттуда? Сегодня приехал? Выходит, ты с этого санитарного судна, которое пришло?

Она встала перед ним и принялась испуганно его разглядывать.

— Послушай, а у тебя все в порядке? Все цело? Ну, ни протеза на ноге нет, ничего такого, а? Понимаешь, у меня была подруга…

Уинч перебил ее, поднявшись с места.

— Да помолчи ты, дурочка! Протез — это когда с ремнем через плечо.

Он не сразу заметил, что выронил из кармана нашивки. Арлетта быстро подняла их с плетеного коврика.

— Ух ты, первый сержант! Почему ж ты их не носишь? — она разгладила шевроны на ладони.

— Не знаю. Наверно, потому что они новые, — сказал он. И добавил: — Да и какое это имеет значение?

Они сидели на краю постели, не сняв покрывала. Потом Арлетта перекатилась на середину. Все, что так долго копилось в Уинче, понесло его — все обиды и отвращение, тоска и злость. Она не замечала его состояния, ей как будто того и надо было.

Потом он лежал, опершись на локоть, и тупо смотрел на нее, машинально водя другой рукой по ее плечам и груди. Ему опять стало не по себе. Вот он тут с ней, а ребята … Это нечестно. И ему снова захотелось ударить ее, но вместо этого он погладил ее колено, однако рука, казалось, совсем отвыкла от всего и не знала, что ей делать. У него было такое чувство, будто его раскололи пополам и он отчаянно силится сложить обе половинки себя вместе.

Немного погодя он выбрался из постели и подошел к столику выпить. Он был измочален и никак не мог отдышаться.

— Налей мне тоже. — Арлетта, не поднимаясь, улыбнулась ему. — Я ведь не просто так сказала, что у нас много времени.

Она пояснила, что отработала неделю в ночную смену, теперь свободна целых полтора дня.

— Если хочешь, я могу прогулять еще пару дней. Как раз до конца твоей увольнительной. Чего они мне сделают? Не выгонят — людей и так не хватает. А я вкалываю будь здоров.

Он усмехнулся при мысли, до чего же легко сводит людей случай — только раз оказались в постели вместе, и между ними уже что-то есть. Если это «что-то» длится неделю, тогда говорят, что это любовь.

Она подала блестящую идею. Раз он окончательно и бесповоротно решил бросить пить, раз ему предстоит навсегда распрощаться с выпивкой и ротой, это надо отметить. Он просто обязан хорошенько кутнуть напоследок. Лучшего места, чем Сан-Франциско, для этого не найти, и лучшей пары, чем Арлетта, тоже.

Он подал ей стакан, присел на край кровати и подмигнул.

— Ну что ж, значит, повеселимся.

Идеи такого рода обычно прячутся где-то в извилинах, пока какая-нибудь случайность или чье-нибудь слово не вытащит их на свет. Уинчу даже показалось, будто он точно знал, что так оно и будет, как только вошел в кабинет Хоггенбека. Конечно, он понимал, что многовато пьет, но ему было наплевать. Уинч хорошо помнил формулу: усилие воли, которое требуется, чтобы преодолеть искушение выпить, обратно пропорционально количеству потребляемых граммов. Он эту формулу выводил всю жизнь. И отдавал себе отчет, что чересчур надирался во время плавания. Сегодня тоже принял достаточно. Но с другой-то стороны, он превосходно себя чувствует. Разве что простудился малость на судне, и вот кашель никак не проходит. Он потянулся за бутылкой. Втайне он досадовал, что она не одевается — могли бы пойти в «Марку».

— Послушай, а у тебя дети есть?

Она не ожидала вопроса.

— Дети? Да, есть. Двое. Они у бабки живут, у моей матери. У нее собственный дом. На то, что я получаю по аттестату, не проживешь.

— А они не скучают по тебе?

— А чего им скучать? Я достаточно часто там бываю, — хмуро ответила она.

Уинч не хотел, чтобы она сердилась.

— Ладно, не обижайся. Сейчас мы с тобой куда-нибудь закатимся.

На другой день Уинч выступил с речью на Вашингтон-сквер, его чуть было не заграбастала военная полиция, и, кроме того, кашель у него перешел в бронхит.

Пока Арлетта ходила в китайский город за чем-нибудь вкусным, чтобы пообедать в номере, Уинч решил, что надо бы пройтись и малость выпить. Он заглянул в две-три забегаловки, пропустил два-три стакана и уже возвращался в гостиницу, когда на площади его вдруг осенило произнести речь. Как увидел этих записных истуканов, которые, забравшись на ящики, талдычили устарелые, затасканные лозунги насчет профсоюзного движения и коллективных действий, так его и осенило. Почему бы и нет? Уинч даже хрюкнул от удовольствия. Хотя он и выплеснул лошадиную дозу злости на Арлетту, в нем еще шевелился мутный неизрасходованный остаток.

Уинч подошел к одному из говорунов и сунул пятерку, чтобы тот освободил ему место.

Он давно носился с этой идеей. Впервые она явилась ему год назад, на Гуадалканале, когда он лежал под плотным минометным огнем противника. Он обдумывал, взвешивал и развивал ее, сидя иной раз в одиночестве за выпивкой или вместе с ротным наблюдая с какой-нибудь высотки, как пытаются продвинуться вперед их обессиленные, обезумевшие от жары взводы. В конце концов, он сформулировал ее в лаконичном призыве: «Пехотинцы всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своих винтовок!» Эти слова он и выкрикнул, забравшись на ящик.

Вокруг него быстро образовалась толпа военнослужащих — они были рады случаю позабавиться. Сперва слышались смех, подначки, но потом кое-кто начал хмуриться.

— Ну вот ты, например, — обратился Уинч к какому-то рядовому в толпе. — Ты сколько имеешь в месяц?

Тридцать восемь долларов, верно? А сколько бы загребал, если б мы сколотили профсоюз, знаешь? Чего ты лыбишься, лучше пошевели мозгами. Да мы чего хочешь добьемся при хорошей организации. Мы же в каждой стране нарасхват. Почему все имеют свои профсоюзы, а военные нет? Японские солдаты и немецкие, английские и американские, русские, французские и австралийские — объединяйтесь! Мы будем диктовать условия труда. А если что не так, мы в снаряды муку вместо взрывчатки!

Из задних рядов раздался неодобрительный свист.

— Кому-то это не нравится? Ему до смерти хочется поскорее попасть в списки убитых? Снизим потери в живой силе! — гремел Уинч. — Отходите целыми частями в тыл. Избирайте согласительные комиссии, чтобы устанавливать наилучшие места для боев. — Он выкинул вперед обе руки. — И чтоб никаких тропиков. Долой джунгли!