Только позови

— Ты, я вижу, не рвешься переехать поближе к военному городку?

— В этот занюханный поселок? — Фрэнсис изо всех сил старалась не выпалить сразу же «нет». — Придется ведь уйти с работы. Кроме того, квартира. А там, уж конечно, никаких удобств. Не знаю, могу ли я бросить работу.

Стрейндж молчал. В горле у него запершило.

— И ты ни разу не говорил, что хочешь жениться на мне.

— Это верно, не говорил. Стрейнджу показалось, что она облегченно вздохнула.

— Не представляю, как я вдруг снимусь с места, все брошу.

— Само собой. С моей стороны было бы неправильно настаивать.

— Понимаешь, я люблю вольно жить. Не по расписанию. Ждать у моря погоды — не по мне. Ты часто сможешь выбираться в город? Наверно, по субботам и воскресеньям?

— Раз в две недели. На ночь.

— Ну вот видишь…

Стрейндж кивал.

— Но ты звони мне, — великодушно предложила Фрэнсис. — В любое время звони. И заранее, чтобы мы могли условиться.

— Ладно, — заключил Стрейндж. — Так я и сделаю.

Он врал, ничего подобного делать он не собирался. Зато та ночь у них была самая жаркая и самая сладкая за все время. Фрэнсис потом плакала, Стрейндж тоже едва удерживался от слез. Но ехать в Кэмп О'Брайер она не решалась.

Странно, думал Стрейндж, спускаясь по лестнице вместе с водителем, Уинч и словом не обмолвился о Фрэнсис. Он говорил только о Линде, его законной супруге. Странно потому, что если в нем, Стрейндже, и шевелились остатки любовного чувства, то они были связаны с Линдой Сью, а не с Фрэнсис Хайсмит. Если он кого и любил — допущение, которое он всей душой хотел бы отрицать, — так это Линду. Стрейндж не знал, почему и за что он ее любит. Но Уинчу-то откуда знать?

Если ему и снились эротические сны, когда он обосновался в Кэмп О'Брайере, то в них непременно присутствовала Линда, а не Фрэнсис. Если он раздражался или злился, то опять-таки из-за Линды, а не из-за Фрэнсис. И если его терзала ревность и рисовались картины, как она с другим, то ею была обязательно Линда, а другим — ее паскудный подполковник из ВВС, но никак не Фрэнсис с каким-нибудь незнакомым типом.

Как бы то ни было, любовь не очень-то занимала голову Стрейнджа в Кэмп О'Брайере. Он был по горло занят приведением в порядок своего хозяйства и сколачиванием сколько-нибудь работящей кухонной команды. Когда они с Уинчем подыскивали ему место, тот высказал предположение, что в подразделении, которое подает заявку на заведующего столовой в звании сержанта, кормежка, как видно, поставлена из рук вон, потому что в противном случае они выдвинули бы своего, из главных поваров. Уинч как в воду глядел. Стрейнджев предшественник опрокинул на себя кастрюлю с кипящим жиром и получил серьезный ожог — вещь вообще немыслимая при элементарном порядке на кухне, и Стрейндж застал после него развал и полнейшее запустение. Один главный повар был толст, другой тощ, но оба никуда не годились. Ему пришлось уговаривать, улещивать, угрожать, и раза два дело едва не дошло до кулаков — надо же было привести их в чувство. Зато, когда пришел приказ о подготовке к десятидневным полевым учениям, Стрейндж где лаской, где таской сколотил нормальную команду.

Уинч позвонил ему насчет Лэндерса за три дня до начала учений.

Стрейндж не переживал такого потрясения с того дня, как увидел с судна открывшиеся перед ними Золотые ворота. Было десять часов утра. Сшибло Лэндерса примерно в восемь тридцать. Тело перевезли обратно в госпиталь, позвонили Уинчу в Кэмп О'Брайер, и он тут же помчался туда. Поэтому не смог сообщить Стрейнджу раньше.

— Можешь сейчас приехать в наш гарнизонный центр? — спросил Уинч хриплым, придушенным голосом. — Я буду тебя ждать в баре старшего сержантского состава. Дневной пропуск туда есть? Нет? Хорошо, скажи, что ко мне идешь.

Когда Стрейндж положил трубку, его встретил тревожный вопрошающий взгляд его нового начальника, первого сержанта.

— Что случилось? На тебе лица нет. Как будто привидение увидел.

— Что? А… и правда привидение. Дружка моего по тихоокеанскому только что убило. Здесь, в зоне.

Первый сержант оторопел.

— Как же это? Под стрельбы попал? Или гранатой?

— Да нет! Машиной сшибло.

— Ну и ну! — качал головой сержант. — Вы, фронтовики, друг за дружку как за родных переживаете.

— Будь другом, подпишись здесь. Мне надо с моим старшим повидаться. — Стрейндж оторвал от книжки бланк для дневного пропуска в гарнизонный бар. Сержант сначала заколебался: пропуска подписывали только офицеры, и Стрейндж знал правила, но потом вывел на листке неразборчивую завитушку.

— Я недолго, — заверил его Стрейндж. — На кухне полный порядок. Народ при деле.

Пропуск ему не понадобился. Никто не остановил его, никто ни о чем не спросил. Пропуска в гарнизонное заведение ввели совсем недавно, после того как во всю мощь развернулась подготовка к дню «Д» в Европе. За все время Стрейндж только второй раз пришел в главный дом торговли.

Народу было мало, и Стрейндж без труда разыскал Уинча. Тот сидел за большим круглым столом. Стрейндж сел рядом.

— Ну, рассказывай.

Уинч подробно пересказал показания женщины и как она утверждала, что происшествие смахивало на самоубийство. Они обменялись мнениями на этот счет.

Уинч отвергал возможность самоубийства, но Стрейндж колебался.

— Какого черта? — раздраженно доказывал Уинч. — Он же сам хотел уволиться, об этом и офицеру из роты говорил. Самоубийцы не ждут демобилизации.

— Он просто не знал, чего хочет, я так понимаю, — вдруг произнес Стрейндж, как будто это было начертано на картонной подставке под кружкой пива и он читал по писаному. — И уволиться хотел, и остаться. Одинаково хотел. А когда поровну хочешь разного — кончено дело. — Он оторвал глаза от кружки.

Уинч смотрел на него с изумлением.

— Ты полагаешь, его ничего бы не спасло?

— Не-а. Ничего.

— Вот оно что… А я-то старался, — добавил Уинч самому себе.

Кто-то опустил монету в высоченный, переливающийся разноцветными огнями, словно подрагивающий изнутри музыкальный автомат «Вурлитцер». Большой пустынный зал заполнился щебетанием сестричек Эндрюс.

— Меня воротит от этих поганых «вурлитцеров», — зло прошипел Уинч.

— Ты его видел?

Уинч допил стоявший перед ним бокал вина и сделал знак бармену за стойкой, отделанной под красное дерево, чтобы подал еще. Выпив два бокала подряд, он начал что-то мямлить насчет того, что полиции потребовалась еще одна подпись для подтверждения личности погибшего, это помимо подписей госпитальных медиков. Не хотели сноситься с его частью — понятно, какая там часть, когда отчислен вчистую? И тогда кто-то припомнил, что он служил с ним, Уинчем.

— Так видел или нет? — опять спросил Стрейндж.

— Да видел — чего там смотреть-то? Покойник он и есть покойник. Лицо серое, даже в зелень больше. Но цело, только на левой щеке ссадина.

— Что с телом будут делать?

— Домой, должно быть, отправят.

— Не ладил он с родичами.

— Знаю, мне он тоже говорил. Зато отделение Американского легиона может там военные похороны по первому классу закатить. Закопают на городском кладбище, рядом с дедом и прадедом, пару залпов дадут.

— И прощальную какой-нибудь сопляк из бойскаутов на горне выведет.

— Ну и что? — возразил Уинч. — Ему уже безразлично, что с ним сделают.

— Родичам-то напишешь? — спросил Стрейндж.

— Не буду я ничего писать.

— И я не буду. Чего тут напишешь?

Уинч заказал еще вина.

— Ты чего не приходишь сюда? Заглядывай по вечерам, когда хандра или просто отвлечься.

— Послезавтра на учения выступаем.

— Ну так когда вернешься, — заключил Уинч.

— Ладно. На десять дней всего уходим.

В тот же вечер Стрейндж позвонил Преллу. Через Джека Александера Уинч разузнал, где в точности находится агитбригада. Но, почувствовав отношение Прелла, Стрейндж решил, что больше звонить ему не будет.

Десять дней в поле — это самое лучшее, что могло выпасть Стрейнджу в такое время. Прежде всего хороший повод встряхнуться от однообразного гарнизонного житья. Найдешь приличное место среди деревьев, расставишь чином палатки, разложишь хозяйство, а через два дня сниматься с места и топать тридцать километров, а там снова разбивать кухню — тут переживать некогда, разве что урывками. Да и в урывочные минуты всегда находились дела. С трех тридцати до полуночи Стрейндж был на ногах: проверял, как управляются его повара, кормил народ, перетягивал брезент, чтобы получше закрыть хозяйство от дождя, следил, чтобы палатки вовремя окопали ровиками, и не залило пол. Работа и беготня целый день доставляли ему удовольствие.