Тонкая красная линия

— А как со мною, капитан? Когда в тыл отправят? — Все разом обернулись в его сторону. — Я в том смысле, что ранен ведь. — Он снова ухмыльнулся, потом поднял вверх руку, помахал ею. Все молча глядели на него.

— Насколько я понимаю, ты хотел бы прямо сейчас отправиться? — спросил Стейн.

— Так точно, сэр.

— Что ж, я не возражаю. Только вот как ты туда пойдешь? Как мы сюда шли, через джунгли? Или прямехонько вон туда, вниз по силону?

Сторм оторопело молчал, что-то прикидывая в уме. Наконец до него дошла ирония капитана.

— А-а. Вон вы про что. — Он молча поднял снова раненую руку, потряс ею в воздухе, потом поглядел на ранку. — Ясно, сэр. Все ясно. Стало быть, выходит, что надо подождать, пока не разгромим их позиции, те, что между нами и второй ротой, так?

Стейн ничего не ответил ему, только ухмыльнулся прямо в лицо. На лице Сторма тоже появилось что-то вроде улыбки.

— А я надеюсь, что не шлепнут меня в этой передряге. — Он произнес эту фразу своим типично техасским говорком, потом еще раз поглядел на ранку, помахал рукой. Крови так и не было, да и боли он тоже не ощущал. Только разве в этом дело? Кому какое дело, какая у него рана. Ранен, — значит, все. И должны же они ему хоть маленько посочувствовать. — Что-то мне кажется, — проворчал он вроде бы про себя, — что не так-то уж просто будет эту штучку оттуда вытащить. Не иначе операцию делать надо. А то ведь не ровен час…

— О'кей! — вмешался Стейн. — Итак, всем понятно, что и как надо делать? Значит, по местам.

Все разошлись молча, только Бек, явно подражая своему предшественнику, сержанту Кекку, попросил у ротного разрешения идти с первым отделением.

Они тронулись сразу нее, как только пулеметчики начали менять огневую позицию, быстро рассыпались по покрытому густой травой склону высоты, которая лишь вчера казалась им из долины такой крутой и неприступной. Отсюда хорошо была видна далеко внизу та каменная гряда, где они провели прошлую ночь.

Как бы ни казалось в начале, но на поверку дело получилось не таким уж сложным. Весь склон холма был, точно соты в улье, утыкан стрелковыми ячейками и пулеметными гнездами. Судя по всему, японское командование было намерено усиленно оборонять эту высоту, а если бы пришлось ее оставить, взять за это плату подороже. Однако дело повернулось совсем по-другому: услышав всю эту страшную стрельбу прямо у себя в тылу, японские солдаты, видимо, быстро сообразили, что все это может означать, и один за другим стали выскакивать из своих нор, сдаваясь в плен. Зрелище было поистине угнетающее — больные, изможденные, едва держащиеся на ногах солдаты стояли с поднятыми руками у своих убежищ, а в глазах у них неподвижно застыл животный страх. Молча и с полной безнадежностью они ждали своего конца от рук принимавших их капитуляцию солдат противника. Страх и ожидание были не напрасными — с теми, кто почему-либо забыл бросить оружие, тут же разделывались пулеметчики, а то и просто любители пострелять в беззащитных — таких ведь немало было в каждом взводе. Остальных, которых потом погнали вверх по склону, стоявшие там солдаты встречали пинками, зуботычинами, били прикладами. Правда, до убийства дело не доходило, за исключением, может быть, шести-семи случаев, когда кто-то из солдат не смог сдержаться. Да и с какой стати надо было сдерживаться? Кому охота, чтобы о нем подумали, будто он трус и жалеет япошек?

Большинство ячеек было уже пусто, сидевшие в них японцы, очевидно, убежали на помощь тем, кого сейчас добивали в резервном лагере. Те из окопов, которые по каким-либо соображениям казались подозрительными, американцы, не долго думая, забрасывали гранатами. И лишь в самом конце оборонительной позиции, почти у подножия высоты, дело неожиданно дошло до небольшой стычки. Группа американцев (там командовали Бек и Уитт) с ходу атаковала две довольно крупные японские огневые точки, которые давили огнем наступавшие цепи подполковника Толла. Американцы быстро разделались с ними, но несколько японских солдат, сидевших в своих норах неподалеку, вздумали отстреливаться. Их немедленно всех перебили.

Вторая рота сразу же этим воспользовалась и ворвалась в образовавшийся проход. Бой закончился, началось прочесывание захваченных позиций. Несколько японцев покончили жизнь самоубийством — прижав гранату к животу, они выдергивали чеку и подрывались.

Потом, правда, оказалось, что прочесывание — все же не такое простое дело. То там, то здесь вдруг попадались уцелевшие огневые точки, и немало японцев предпочло лучше умереть, чем сдаться в плен. А некоторые из сидевших в этих ячейках оказались настолько слабыми и больными, что просто не могли вылезти, чтобы спасти жизнь. Они так и сидели в своих норах, пока их там не убили. Но все это было уже потом. А сначала произошло такое захватывающее событие, как встреча атакующих.

Стейн стоял вместе с Бэндом, Беком и Уэлшем, обсуждая какой-то вопрос, когда они вдруг увидели подполковника Толла, вышедшего неожиданно из-за группы солдат второй роты. Он был все такой же — с бамбуковым стеком под мышкой и радостной улыбкой на лице. Ни дать ни взять местный политикан, только что узнавший о своей победе на выборах. Временный сержант Уитт, стоявший неподалеку и первым увидевших командира батальона, поспешил быстренько спрятаться за соседей и тут же ретировался.

Жара стала просто невыносимой, казалось, что склон холма вот-вот зашипит, словно раскаленная сковородка с салом. Какой-то солдат из второго взвода, стоявший рядом, неожиданно страшно захрипел — хрип был похож на предсмертный — и упал в глубоком обмороке. Это был далеко не первый случай сегодня и, надо думать, не последний. Кто-то перевернул солдата на спину, расстегнул ворот рубашки, грязным, насквозь промокшим от пота носовым платком прикрыл ему лицо, чтобы солнце не обожгло. Солдат неподвижно лежал на земле, и, глядя на него и на приближавшегося Толла, Стейн сразу же подумал о воде. У него самого в горле так пересохло, что он даже слюну сглотнуть не мог. Тут же, судя по всему, о воде речи быть не могло — ни у одного из солдат, шагавших вместе с Толлом, не было в руках ни канистры, ни какой-нибудь другой посудины. А вода была просто необходима, все его мысли сейчас были сконцентрированы только на ней, и тем не менее, когда Толл подошел к нему, протянул, улыбаясь, руку и поздравил с успехом, он ничего не сказал, решив, что скажет о воде попозже. Потом он часто спрашивал себя, почему он промолчал тогда. Видимо, это произошло вследствие его каких-то природных качеств: нерешительности, мягкотелости. Ведь тогда, когда подполковник подошел со всеми этими пустыми поздравлениями, Стейн сразу заметил в его глазах, даже где-то в уголках рта, какое-то странное выражение, наведшее Стейна на мысль о фальшивости его слов, о его неискренности. Да и Джон Гэфф, шагавший следом за командиром батальона, выглядел как-то странно, даже тогда, когда утверждал, что рад встрече с ним, когда сердечно пожимал руку…

— Браво, Стейн, — возбужденно бросил Толл, хлопнув его по спине. — Все-таки мы своего добились. — И Стейну сразу же показалось, что и это возбуждение, и улыбка на губах у Толла были вымученными, неискренними и даже вроде бы грустными… Последовали новые рукопожатия — с Бэндом, сержантами. И только когда вся эта церемония закончилась, он решил спросить о воде.

— Извините меня, Стейн, — как-то криво усмехнулся подполковник. — Но я так ничего и не смог для вас сделать. Четыре канистры берег для вас — четыре из восьми. Да только народ был настолько взбудоражен, так одурел от жажды… — он бессильно развел руками, — чуть ли не половину на землю расплескали. А ведь давали всего по полчашки.

Самое странное, что Толл вроде бы и не чувствовал себя виноватым, просто рассказывал, что было, вот и все.

Кругом все еще трещали выстрелы, но они к этому привыкли и не обращали никакого внимания.

— Но вы ведь обещали, что, когда мы встретимся, у вас будет для нас воды хоть залейся. — В словах Стейна не было ни обиды, ни настойчивости.