Счастье Анны

Именно это направление послужило стимулом для Ванды. Она начала писать и быстро заняла одно из ведущих мест в ряду оспаривающих пальму первенства. Номинальным и презентабельным вождем, правда, по-прежнему оставался Шавловский, однако решала она, не раз склоняя Шавловского с основной линии то в одну, то в другую сторону. Свершалось это под влиянием убедительного релятивизма Дзевановского. После каждой беседы с ним Ванда чувствовала себя все менее уверенной в ранее простых и ясных вопросах, находила в них сложные периферии и необходимость проверить ту или иную аксиому. Однако об отступлении с занятых позиций, о перекрашивании вывески даже частично, о каком-то отклонении от намеченной трассы не могло быть и речи. Внутренние эволюции в «Колхиде» проявлялись снаружи лишь уменьшением или увеличением давления в акции. Нужно было последовательно двигаться вперед и закрывать глаза на сомнения.

— Речь идет не о доброй вере, а о хорошей работе, — говорил Шавловский.

— Ни одно человеческое дело не может быть совершенством, — утешал Ванду Ян Камиль Печонтковский, один из аргонавтов, известный художник и декоратор.

И Ванда оставалась на посту. Несмотря ни на что, она верила в справедливость дела, а сомнения оставляла в стороне.

— В этом мое преимущество перед противниками, — говорила она Дзевановскому. — Я свободна эмоционально по отношению к провозглашаемым мною взглядам.

А взгляды ее были ясными, простыми, трезвыми и благородными: нужно исключить из жизни фальшь, осудить лицемерие и таким образом бороться за право на счастье каждого человека.

Мир, человечество, общественность и каждый отдельный человек уже созрели для того, чтобы выбросить в окно условности, затасканные каноны, глупые традиции и предрассудки. Человек живет свои несколько десятков лет не для того, чтобы терпеть, а для того, чтобы получить от собственного существования как можно большую дозу личного счастья.

«Все общественное законодательство, — писала Ванда, — священные обычаи, традиции и религии — это уродливый комплекс запретов, волчьих ям, вырытых миллионом мрачных веков, чтобы извести маленький и единственно важный кусочек человеческого счастья».

О том, что она не была одинока в своих убеждениях, свидетельствовали десятки писем, получаемых со всей страны. С этими письмами приходила надежда. Писали в основном женщины, так как именно они в большей степени чувствовали несправедливость, обиду, какие нес общественный строй. Одно из таких писем было даже опубликовано Вандой как меткий и острый ответ на обвинения и насмешки противников.

Начиналось оно следующим образом:

«Приобщение женщин к общественной жизни часть мужчин встретила освистыванием. Мужчины лишают нас права голоса во всех вопросах современности. Обратимся тогда к пресловутой мужской логике. Они же сами жалуются, что мир плохо организован, что жизнь тяжела, раз за разом человечество подвергается страшным социальным и экономическим катастрофам. Слоном, соглашаются, что тысячи реформ не привели ни к чему, что основания, на которых зиждется частная и общественная жизнь, не выдерживают тяжести действительности. Тогда спрашивается: кого следует благодарить? Кого же, если не мужчину?! Ведь мужчина, как описывает история, самовольно и безраздельно осуществлял законодательную и исполнительную власть на протяжении тысячелетий. И какой результат?! Что?.. Нам говорят, что мы не имеем опыта, но, Боже правый, если мужчина за пять тысячелетий правления миром еще не приобрел этот опыт, так будьте любезны, позвольте и нам выйти на общественную арену, чтобы попробовать свои силы».

Письмо читательницы заканчивалось утверждением, что сами мужчины признали необходимым призвать женщин к участию в общественной жизни, признать за ними избирательные права, гражданское равноправие и независимость в семье.

«Диктатура одного пола исчезает бесповоротно, как варварский пережиток. На форуме общественного труда появляется новый фактор, второй пол, освобожденный из темных гаремов, кухонь и альковов. Это уже не тот пол, которому можно внушить, что он прекрасен и слаб, потому что красота коварно усматривается в слабости. Это сознающий свои права и цели, образованный, соединяющий умственные способности с утонченностью чувств, смелость начинаний с привлекательностью женского тела и способность к работе с духовной культурой новый, третий пол, перед которым открылось широкое будущее. И ничто уже не сможет обуздать освободившуюся женщину, человека, возможно, даже более значимого, чем его способен был создать мужчина, который, наконец, сам вынужден был, к своему стыду, открыть дверь в гинецей, чтобы третий пол смог приобщиться к реформации нашей несчастной цивилизации».

Щедронь, прочитав это письмо, набранное по предложению Шавловского крупным шрифтом, сказал:

— Эта ваша читательница права. Мужчины на протяжении тысячелетий совершили массу глупостей. Самой большой из них, однако, будет наверняка эта последняя — открытие двери в гинецей.

Но, кроме своего озлобления, он не смог найти ни единого контраргумента, и это еще основательнее утвердило Ванду в уверенности, что ее деятельность действительно является «весомым фактором в создании новой цивилизации», как писал в рецензии на сборник статей Ян Камиль Печонтковский.

Эта деятельность, однако, вызывала не только похвалу. С разных сторон доносились возмущенные голоса, критика, насмешки вплоть до личных оскорблений. Доходило даже до указания на семитское происхождение ее отца, и в этом усматривалось «начало разрушения». Ее откровенность и простоту в обсуждении сексуальных проблем называли разнузданностью, половой распущенностью, эксгибиционизмом и эротоманией. Ее выступления за гласность в подходе к одной из самых важных сторон жизни, какой является половая жизнь, ханжи-святоши свели к увлечению ее порнографией, вопили, что она хочет превратить весь мир в публичный дом.

На выпады на столь низком уровне Ванда отвечала презрительным молчанием и снисходила до полемики только с атаками, выдержанными если не в изысканной вежливости, то, по крайней мере, в приличной форме.

Во всяком случае, как похвалы энтузиастов и сторонников, так и нападки врагов принесли ей несомненную выгоду — популярность. В интеллектуальных и дружеских сферах, среди широкой массы читающей общественности, среди завсегдатаев кафе и театров не было никого, кто бы не знал Ванду Щедронь. Где бы она ни появлялась, вслед слышала: «Смотри, это Щедронь!»

Она ничем не выказывала то удовольствие, которое ощущала при этом. Она просто не могла понять Дзевановского, который, когда его узнавали, злился и старался спрятаться. Никто же не требовал от него, чтобы он показывал, что услышал брошенную вполголоса фразу. А бывая в обществе Ванды, он постоянно подвергался этому.

— Мне претит популярность, — говорил он, — до такой степени, что я бы не показывался с тобой в общественных местах, если бы… ну, просто если бы не физическая потребность видеть тебя, когда ты смотришь на мужчину. Это очень… возбуждает.

— Что же особенного ты находишь в моем взгляде? — поинтересовалась она вскользь, зная, что снова услышит о себе что-то новое.

— Знаешь картину Семирадского: торговец приводит старому сенатору невольницу, чтобы продать. Так вот ты смотришь на каждого встреченного тобой мужчину взглядом того сенатора: оцениваешь. В нем есть холодный расчет покупателя и любезность, сознание легкости приобретения и возбужденное воображение, контролирующее возможную стоимость объекта. Это не заигрывание, не кокетство, словом, не предложение готовности, а смелая и вызывающая оценка товара.

Ванда рассмеялась своим тихим смехом.

— И это тебе доставляет удовольствие?

— Я этого не сказал. Возбуждение не всегда приятно.

— Значит, что-то из репертуара «Прекрасного рогоносца», — сделала она заключение.