Счастье Анны

Он попрощался и вышел. На улице встретил возвращавшуюся Ванду и Шавловского, который, размахивая руками, в чем-то убеждал ее. Они поздоровались, и, поскольку Шавловский не переставал разглагольствовать, Дзевановский вынужден был стоять и слушать. Наконец Шавловский схватил его за пуговицу и назойливо спросил:

— Что, правда? Правда?!

Этого было уже достаточно.

— Не знаю, и нет мне до этого никакого дела, — бросил он раздраженно, поцеловал руку Ванде и ушел. Удаляясь, он еще услышал вслед изумление: «А с этим сегодня что?» — и ускорил шаги.

В доме была уже полная тишина. Все спали. На столике в прихожей лежало адресованное ему письмо в бледно-голубом конверте. Адрес был написан круглым красивым почерком. Письмо от Анны.

Дзевановский взял его и пошел в комнату. Не снимая шляпы, сел на тахту. Он всматривался в голубые буковки и не находил достаточно отваги, чтобы открыть конверт.

ГЛАВА 3

Ванда Щедронь не могла этого заметить ни в настроении Дзевановского, ни в его поведении, хотя интуитивно почувствовала произошедшую в нем перемену. И если она никоим образом не реагировала на эту перемену, то такое ее поведение объяснялось рядом причин, и прежде всего тем, что просто не было за что зацепиться. Он по-прежнему часто встречался с ней, делился наблюдениями, высказывался с врожденным тактом, всегда искусно правил ее ошибки, бесстрастно, как всегда, но тем не менее внимательно интересовался всем, чем бы она ни занималась, в ласках был даже более изобретателен. И все же она знала, неизвестно откуда и на каком основании, но определенно знала, что у него есть другая женщина.

Разумеется, она старалась прогнать из своих мыслей невыносимое определение «соперница». Этот термин ее оскорблял не потому, что она считала себя значительно выше других женщин. Просто само соперничество за мужчину не представлялось ей достойным женщины, провозгласившей закон соперничества, вынесшей на публичное обсуждение предрассудки, которые требовали от нее пассивности. А вообще ей претило соперничество, хотя это не означало, что она собирается покинуть поле боя. У нее появилась мысль спровоцировать более острый конфликт, чтобы вызвать Марьяна на разговор, который бы пояснил ситуацию, но все-таки она вынуждена была отказаться от этой идеи: несмотря ни на что, Марьян ей сейчас был очень нужен.

Две последние статьи Ванды вызвали бурю в прессе. Нужно было защищаться, полемизировать, отражать обвинения, а Дзевановский был неисчерпаемым источником информации, аргументов, цитат для убеждения противников. Собственно, он уже и сам пользовался авторитетом, с которым считались не только за столиком «Колхиды», и за это он был благодарен Ванде. Когда она писала: «Один из самых известных польских мыслителей современности недавно сказал…», все знали, что этим мыслителем был Марьян Дзевановский. Когда она говорила, что есть люди, которые понимают бесцельность высказывания каких бы то ни было мыслей, всем становилось ясно, что именно поэтому Дзевановский не пишет, и все признательно склоняли перед ним голову, за исключением одного Шавловского, которому нужно было носить голову так высоко, чтобы обозначалась его собственная незаурядность. Но тайком, однако, и Шавловский соглашался с Вандой, тем более тайком, чтобы не уличили его в заимствовании мыслей из источников Дзевановского. Только Ванда знала об этом, хотя сама иногда с трудом распознавала мысли Марьяна в доктринах Шавловского.

Потерять такого любовника и тем более в такую минуту было бы если не катастрофой, то, во всяком случае, тяжелым поражением. Поэтому амбиции должны были уступить место рассудку. Ванда любила Дзевановского так, как никогда никого не любила. Когда-то она увлеклась Щедронем, который импонировал ей своей дразнящей позицией коммуниста и циника, но это нельзя было назвать любовью.

— Когда я остаюсь одна с тобой в комнате, — сказала она после свадьбы, — я чувствую себя так, точно меня закрыли в клетке со злым, хищным и опасным зверем.

И это чувство не исчезало с течением времени. Муж пугал ее, хотя она вовсе его не боялась. Он пугал ее та

ким образом, как может пугать крутой поворот на горной дороге, когда едешь на машине со скоростью, захватывающей дух, как пугает вид падающего на асфальт человека с высоты многоэтажного дома. Только здесь Ванда одновременно вполне сознавала свое преимущество, и она ощущала озноб, когда этим преимуществом не пользовалась. Часто, лежа в своей спальне, она слышала его шаги: он ходил по комнате, не решаясь войти. Не раз, возвращаясь от Дзевановского, она заставала его за работой. Она замечала, что он следит за ней алчным, звериным взглядом и только делает вид, что занят своими препаратами. Она знала, что дразнит его своими ленивыми движениями, в которых отдыхает тело, измученное недавними ласками. От ее внимания не ускользало выражение его некрасивого лица, она видела его толстые руки со вздувшимися венами. Он догадывался, откуда она вернулась, и боролся с собой, чтобы обуздать взрыв ярости и страсти. Тогда она становилась высокомерной и пренебрежительно любезной. Она знала, что тем самым возбудит его еще больше. В конце концов, он бросался на нее, неистовый, грубый, хрипел и подчинял ее своим желаниям в этой ярости, загребая под себя лапами.

Она выбиралась из-под этого спазматического давления в синяках, с раздавленными губами, с ощущением боли в мышцах, возмущенная его жестокостью и зверством.

— Это просто скотство, — сказала она однажды.

— Нет, — возразил он после паузы, — я становлюсь зверем, а ты ведь не перестаешь им быть.

Он никогда не устраивал ей сцен, никогда ни единым словом не подтвердил своего молчаливого ожесточенного согласия на ее измены. Он не жалел для нее самых вульгарных эпитетов, не стеснялся употреблять самые оскорбительные выражения. И Ванде это нравилось. Она часами могла слушать все, что он говорил о ней. Чем больше он издевался над ней, тем больше ей хотелось привести его в ярость.

Время от времени по утрам у Щедроня появлялись исключительно срочные дела и не оставалось даже нескольких минут, чтобы выпить чашку чая. Тогда он бывал особенно злым, и Ванда не могла не воспользоваться оказией.

По устоявшейся привычке она поздно вставала и, несмотря на пору года, ходила по квартире нагой, пока служанка не приготовит ванну. Она утверждала, что это необходимо для гигиены кожи. Щедронь усматривал в этом нечто непристойное, однако ничего не менялось. Если он очень спешил, Ванда вставала раньше и знала, что муж должен опоздать, так как не сможет быть безразличным к ней. В такие минуты он бывал особенно раздраженным, а посматривание на часы приводило его в бешенство. При его пунктуальности и присущем ему почти маниакальном чувстве долга борьба была нелегкой и все же неизменно заканчивалась победой Ванды.

Только в таком состоянии он интересовал ее. Обычно его общество наводило тоску на Ванду, если он не говорил о ней. Он давил ее своим умственным превосходством и пренебрежительностью к окружению, в котором так серьезно относились к ее интеллигентности. Он никогда не начинал с ней полемики на предмет ее литературной деятельности, реагируя на ее лучшие статьи пренебрежительной усмешкой или пожатием плеч. При этом он не скрывал свою неприязнь к «Колхиде», а также иронического отношения к окружающим ее проблемам.

Что касается образа жизни Ванды, он даже не пытался его изменить, хотя, вне всякого сомнения, жаждал этих перемен. Он был совершенно убежден, что ничего из этого не выйдет, а может привести лишь к разводу, чего ему совсем не хотелось.

Так уж сложилось, что каждый жил своей жизнью. Щедронь не много знал о Ванде, она, в свою очередь, ничего не знала о нем. Разумеется, когда до нее доходили

слухи, что Щедронь занимает все более высокие позиции в научных сферах, что он на пути к славе, ее радовало это, но она не утруждала себя тем, чтобы вникать в подробности или читать нудные, изобилующие специальной терминологией работы мужа, а может, и не имела на это времени. К своей публицистике она относилась достаточно серьезно, поэтому готовилась обстоятельно и всесторонне. Она поглощала массу беллетристики, постоянно посещала театр, львиную долю времени у нее отнимала «Колхида», эта настоящая кузница мысли, где в дискуссиях создавалась конструкция здания новых обычаев, где оттачивались мнения, изобличалась ложь и создавалось направление первой рациональной социальной реформы.