Девичьи грезы

Багряницкий был весьма обаятелен, читал стихи, рассказывал забавные анекдоты и светские новости, почерпнутые в блестящих гостиных, где его принимали, и полностью очаровал не только девушек, но и Лукерью, и Прасковью Антоновну.

Словом, когда поэт покинул гостеприимный дом, то его персона была подвергнута тщательному и доброжелательному разбору и было единодушно признано, что более милого и очаровательного молодого человека трудно будет сыскать.

— Однако князю Владимиру Алексеевичу он уступает, — отметила Прасковья Антоновна, — Вы как хотите, но первенство я отдаю князю!

— Несомненно, как более старому знакомому и более преданному другу, — сказала Лиза.

— Отнюдь нет, моя дорогая, — отвечала ей матушка. — Есть в князе нечто такое, что ставит его выше других молодых людей. Я затрудняюсь определить, что именно.

— Я бы сказала, — вдруг начала Саша, — что князь Владимир Алексеевич такой человек, которому можно довериться в любом деле. Он не уронит ни своей чести, ни чужой.

— Ты права, племянница, — поддержала ее Прасковья Антоновна. — В деревне о таких людях говорят: «надежный» или «основательный».

— Бедный князь, — рассмеялась Лиза. — Он подвергнут у нас такому разбору! Хотя не могу не согласиться с вами.

— А вы заметили, как странно он себя нынче вел? Как был сдержан и строг? — спросила Ксения.

— Да, верно. Однако у него, быть может, какие-нибудь дела. И он думал о них сегодня, — сказала Лукерья Антоновна. — А мне Дмитрий Иванович, надо сказать, тоже понравился, — прибавила она вдруг. — И как остер на язык!

— Да, и стихов прочел множество и повеселил всех, — сказала Прасковья Антоновна. — Он чрезвычайно мил.

— Да, очень мил! — с энтузиазмом поддержала тетку Ксения. — А ты что думаешь? — обратилась она к сестре.

— Да, мне он тоже понравился, — улыбнулась Саша.

— Но я не советовала бы вам, племянницы, пока слишком увлекаться им, — сказала Прасковья Антоновна. — Он хоть и дворянин, но не достаточно богат. Семья у него большая — помимо него еще и сестры есть. Он, быть может, талантлив, но эта добродетель в свете не принята. Хотя он служит и на хорошем счету у начальства, но несколько простоват и слишком мягок. Сдастся мне, что им легко помыкать.

— Разве это плохо, когда муж мягок характером? — спросила Ксения.

— Может, и нет… Но не думала ли ты, что, коль скоро ты легко им сможешь помыкать, — отвечала тетушка, — то так же легко им смогут помыкать и другие? Разве такой муж будет надежной защитой в жизненных неурядицах? А ну как его матушка и сестрицы против тебя станут? Оборонит ли он тебя от их гнева и придирок?

— Пожалуй, нет… И впрямь, нехорошо выходит…

— А по-моему, вы неправильно о нем судите. Не так уж он и слаб, — возразила Саша. — Быть может, он мягок, но, мне кажется, настоять на своем сумеет, ежели захочет.

— Ну, как бы там ни было, племянницы, а мой совет вам таков: Дмитрия Ивановича надобно от себя не отпускать, но посмотреть по сторонам еще, не сыщется ли где другой кавалер. Торопиться вам некуда! Вот такой мой расчет для вас — такая ваша выгода.

— Ах, Пашенька, как ты пряма! — заметила ей сестра. — Ты говоришь так, будто сей молодой человек уже присватался…

— Присватался ли, нет ли, а своего вам упускать нельзя, юные девицы!

— Разве в замужестве надо думать только о выгоде? — покраснев, спросила Саша. — А ежели господина Багряницкого полюбит кто-нибудь? Неужели эта девушка должна будет отречься от него только потому, что он слаб характером и излишне мягок?

— Любовь, милочка, это прекрасно, — сказала ей тетка. — Но и расчет тоже должен быть. Сама подумай: нынче ты его любишь, а завтра — разлюбила. А он, каким был, таким и остался. И какова будет ваша жизнь?

— Что же это за любовь, которая существует с такой оглядкой? — сказала Саша.

— Ты молода и поэтому многого не понимаешь, — сказала ей мать. — Любовь — чувство хрупкое, ненадежное. Да и не живет любовь долго, ежели не вложено в нее достаточно усилий с обеих сторон.

— Настоящая любовь длится вечно, — упрямо сказала Саша.

— Ничто не вечно, — ответила ей мать. — Помни об этом. Быть может, если ты хорошенько поразмыслишь на эту тему, это убережет тебя от многих ошибок!

— Ах, любовь, расчет… Ничего не хочу знать! — воскликнула Ксения. — Тетушка, а когда мы поедем в театр?

Прасковья Антоновна рассмеялась:

— Резвушка! Это мило! Тебе-то уж точно будет удача. А в театр поедем завтра. Итальянцы дают «Баязета», а между действиями будет балет [3].

— Балет?

— Да, сие зрелище красоты — истинная отрада для очей.

— А послезавтра, ежели желаете, у княгини Мятлевой поют «Сына-соперника» господина Бортнянского.

— Кто поет? Тоже итальянцы?

— Нет, Ксения. У нее, а точнее, у ее мужа свой крепостной театр. Крепостные артисты и будут представлять. А ты, Саша, хочешь ли в театр?

— Да, конечно.

— Тебе это должно быть особенно интересно, — сказала Прасковья Антоновна. — Мне показалось, что ты сегодня более всех получила удовольствие от чтения стихов господином Багряницким. Стало быть, ты у нас самая артистическая натура и от музыки получишь немалое удовольствие…

Князь Владимир воротился домой в самом скверном расположении духа. Он не мог ничем занять себя… Без толку походил по комнатам, отругал камердинера, сел за книгу, но, начав разрезать страницы свежего тома, нечаянно разорвал их и с досады отложил чтение. Наконец, сел у камина и задумался. Прислуга, испуганная таким непривычным настроением всегда ровного в обращении барина, попряталась по углам и даже камердинер его, разбитной и бесстрашный малый, почел для себя лучшим «удалиться из барских покоев», как он потом сам выразился на кухне.

Владимир Алексеевич в раздражении припоминал обед в доме, который по праву считал самым милым и гостеприимным, откуда он всегда возвращался в добром душевном расположении. Нынче же ему все было не так. А особливо персона Багряницкого, внезапно появившегося в этом доме, злила его. И вроде бы не было к тому причин, ведь Дмитрий Иванович никак и ничем не задел князя, и князь сам удивлялся — отчего он так злится на него? — но поделать со своим хмурым настроением ничего не мог. Со всей возможной строгостью отчитав себя за подобный вздор, Владимир Алексеевич порешил, что лучшее для него теперь — заняться каким-либо делом. Ведь известно, что любое дело отгоняет дурные мысли. Для этого лучше всего подходила служба. Не медля, князь поднялся и вышел из дому, надеясь дорогою и служебным рвением развеять меланхолию, вдруг пришедшую на смену раздражению.

Все время на учениях, а затем и в казармах, Владимир Алексеевич спрашивал себя: «Неужели я влюбился?» И раздражение против Багряницкого, и меланхолия, и разорванные книжные страницы — все это как нельзя лучше подтверждало его неожиданную догадку.

«Так скоро? Так внезапно?» — продолжал спрашивать он себя. И тут же сам отвечал: «Да иного и быть не могло! Один миг — и душевное равновесие потеряно, а с ним и покой. И лишь волею одного человека можно вернуть все. Волею Александры… Саши… Неужели я осмелился так думать о ней?» В душе у Ельского все перевернулось…

Итак, служба не принесла облегчения измученной душе влюбленного (уже влюбленного!), а только добавила смуты. Владимир Алексеевич вернулся домой и решил написать письмо. Он подумал, что письмо это напишет скорее для себя. Он не станет отправлять его Александре. Но, быть может, если он доверит бумаге свои мысли и чувства, это поможет ему разобраться в себе полнее. Да, он влюблен… Но действительно ли это так? Любовь ли это, или увлечение — минутная слабость, прихоть?.. Разве можно вот так сразу, чуть ли не с первого взгляда увлечься женщиной? Да так, чтоб потерять при этом всяческий разум? Не обманывает ли он сам себя? Князь взял перо, бумагу и написал следующее:

«Милая, милая моя Александра Егоровна. Вот я написал эти слова, и вы, быть может, скажете мне: „Как вы осмелились? Как осмелились даже в мыслях так думать обо мне, так называть меня?“

3

В те времена оперные спектакли перемежались балетными. За первым действием оперы шло первое действие балета и так далее. (Прим. авт.)