Страница 10 из 77
— Хорошо! Очень даже хорошо попали! — донесся возбужденно-радостный голос авианаводчика. — Ташакур! Спасиба! Наш афганский полковник говорит большую благодарность! Ташакур это спасиба!
— Стараемся! — коротко и сухо ответил земле командир экипажа и добавил. — Это только цветочки!
— Какой цветочки? Зачем нам цветочки? — удивленно отозвался авианаводчик. — На кишлак, на правый сторона, на правый фланг бомбу давай! Там ДШКа есть! Крупный пуля такой противный пулемет! И туда на дом обязательно надо бомбу!
— Сейчас дадим и бомбу!
Геннадий Гусаков, сосредоточенный до предела, покрасневший от напряжения, с радостным злорадством и торжеством, что удалось совершить рискованный маневр, улыбнулся сухими губами. Знай наших! За Валерку вы у меня поплатитесь, гады! Сейчас сделаем новый заход, но с другого конца. Сейчас мы вам покажем, где раки зимуют! Он увеличил скорость и стал, резко набирая спасительную высоту, выходить из смертельно опасной зоны, выводить из нее гудящий от перегрузки и напряжения вертолет, свою надежную «двадцать четверку», бесстрашный полосатый «крокодил», мысленно повторяя, то ли просьбу, то ли приказ:
— Давай, дорогой! Давай жми!
Геннадий выжимал из машины все возможное и невозможное. Теперь он надеялся на мастерство ведомого, на Хромова, который брал нагрузку боя на себя.
Гусаков и Хромов, как принято в авиации говорить, уже «слетались в паре», мгновенно понимали друг друга и полностью друг другу доверяли. На войне самый близкий товарищ — это твой напарник. В каждом боевом вылете жизнь «ведущего» напрямую зависит от «ведомого». По ходу меняющейся картины боя, в карусели пикирования и взлетов, они часто и быстро меняются местами и тогда, наоборот, от мастерства «ведущего» зависит уже жизнь «ведомого».
— Гена, держись! Прикрываю! — послышался в наушниках шлемофона голос Хромова.
Но тут произошло именно то, чего больше всего опасался в секунды стремительно-рискованного полета и быстротекущего боя Александр Беляк. С того самого правого фланга, о котором предупреждал афганский авианаводчик, из глинобитного дома-крепости, что возвышался на склоне горы, разом, как бы опомнившись от внезапного шока, застрекотали длинными очередями крупнокалиберные пулеметы. Их огненные трассы устремились к бешено гудящей «шайтан-арбе», которая быстро улетала в синеву неба.
Винтокрылая машина вдруг со всего маху уткнулась в невидимый барьер. Моторы натужно взвыли. Вертолет основательно тряхнуло. Александр от внезапной перегрузки на какое-то мгновение потерял сознание, провалился в мягкую темноту. К действительности его вернул отчаянный крик бортового техника.
— Командир!.. Я ранен!.. Ранен в ногу… Кровь хлыщет!..
Вертолет еще раз сильно тряхнуло. «Второе попадание!» — уже с нарастающим страхом промелькнуло в сознании Александра. Он судорожно схватился за ручку управления.
— Геннадий! Гена! — крикнул Беляк по переговорному устройству. — Что случилось?
В ответ молчание.
— Гена! Отвечай!?…
В наушниках шлемофона пугающая тишина.
Александр на какое-то мгновение даже растерялся. Он почувствовал, что вертолет, странно заваливаясь на бок, начал терять устойчивость и, главное, высоту. Моторы неестественно, с каким-то тяжелым надрывом, как задыхающийся бегун на финише, надсадно гудели, продолжая вертеть тяжелые лопасти. И с его гулом смешивались крик и стоны раненого бортового техника.
— Гена!? Что с тобой?! — тревожно прокричал Александр. — Гена, ты живой?
Гусаков не отвечал. Не подавал признаков жизни, словно наверху в командирской кабине его вообще не было. Но и не отпускал ручку управления, держал ее крепко.
В кабину оператора тонкой струей просочился дым. От него сразу запершило в горле. Александр смотрел расширенными глазами на приборы и видел, что многие показатели указывают на аварийное состояние винтокрылой машины. Яростно задергались стрелки и поползли к нулевым отметкам, замигали красные лампочки и, перекрывая натужное клокотание двигателей, пронзительным женским голосом завопил бортовой речевой информатор — «Зойка», как прозвали его летчики:
— Пожар! Пожар! Нарушена гидросистема! Нарушена подача масла! — «Зойка» перечисляла неприятности. — Пожар! Падают обороты двигателей!
И как бы вторя ей, отчаянным голосом закричал бортовой техник:
— С командиром беда! Саша-а-а! Командира убили! Убили Генку! Капает кровь от него! Мы пропали!
Винтокрылая машина, теряя устойчивость в воздухе, по наклонной скользила к земле, словно тяжелые санки, скатывающиеся с горы. Именно это ощущение быстрого скольжения по заснеженной горе вниз, такое знакомое с детства, возникло у Александра. Только ощущение было совсем иным и вызывало далеко не веселые предчувствия. Кабина быстро наполнялась удушливым дымом. Он противно царапал горло, затруднял дыхание, слезил глаза…
— Триста пятый! Триста пятый! — в наушниках гудел голос Хромова. — Отвечай, что случилось? Что случилось?
А вертолет, как подбитая в полете крупная птица, каким-то чудом держался в воздухе но, странно заваливаясь на бок, оставляя в синеве неба черный дымный хвост, все сильнее и сильнее зарывался прозрачным носом вперед, готовый вот-вот опрокинуться.
Александр Беляк, упираясь спиною в кресло пилота, ухватился за ручку управления и напрягал все силы, чтоб хоть как-то повлиять на движение вертолета, выровнять крен. На шее от перенапряжения вздулись жилы, обострились желваки, на лбу выступили капли пота. Затаив дыхание и закусив губу, он старался преодолеть стойкое сопротивление, которое, как уже догадывался, создал беспомощный командир, телом навалившийся на управление. То были отчаянные мгновения борьбы за живучесть вертолета, за свою собственную жизнь.
И ему удалось. Удалось! Вертолет послушался. Слабо, но все же послушался. Появилась крохотная надежда. Винтокрылая машина, как бы нехотя, тяжело ворча и негодуя, стала выравнивать крен и уже более плавно скользить к приближающейся земле. Мотор натужно гудел, странно, почти по человечески чихал, лопасти с незнакомым клекотом и свистом рубили воздух, пытаясь изо всех своих сил замедлить быструю потерю высоты, приостановить падение. И Александр, сам не зная почему, в эти мгновения неимоверной борьбы за живучесть воздушного корабля, повторял слова незамысловатой песни, которую назойливо пел и пел Гусаков. Сейчас она обретала смысл прямого обращение к израненной душманскими пулями машине:
Последние две строчки Беляк повторял, но не как припев, а как заклинание, повторял как отчаянную просьбу к поврежденным, но все еще продолжающим работать двигателям, как последнюю надежду:
Вертолет чудом продолжал держаться в воздухе. Душманский крупнокалиберный пулемет наделал массу пробоин в корпусе. Откуда брались силы у поврежденных двигателей, Александр не знал, но они все еще работали. И он ощущал, как свое собственное сердце, их ритмичную работу. В эти напряженно-тревожные минуты нежданно оказал ощутимую поддержку воздушный поток, который поднимался из долины. Он поддерживал израненный вертолет на своих широких ладонях, словно мать держит на руках больного ребенка, успокаивая и убаюкивая его. И вертолет то вдруг проваливался, то задерживался на весу, качался в воздухе, словно на гигантских добрых и ласковых ладонях.
Этот воздушный поток помог Александру совершить неимоверное — отвести вертолет от катастрофы, которой, казалось, не избежать. На пути скольжения вниз поднималась гора. Та самая гора с голой вершиной, которую они всего лишь полчаса назад так легко и запросто преодолели, подлетая к долине. Александр с замиранием сердца видел эту приближающуюся вершину, серо-бурую, кремнистую, с отвесными обрывами… И винтокрылая машина, оставляющая за собой космы темного дыма, каким-то чудом смогла преодолеть смертельно опасную преграду, пролететь буквально над самой ее вершиной, проползти, чуть ли не задевая железным брюхом скальные выступы.