Летом сорок первого

Наши! Над крепостью пролетели на небольшой высоте пять бомбардировщиков с красными звездами на крыльях и хвостовом оперении. Самолеты одним своим появлением укрепили надежду в сердцах защитников крепости.

Бомбардировщики, сопровождаемые разрывами снарядов и трассирующих пуль, улетели на Запад, в тыл врага, наносить удары по каким-то важным объектам. А в крепости короткое затишье сменилось яростным шквалом огня. Гитлеровцы со всех стволов стали палить по ее защитникам. Снова заухали разрывы тяжелых снарядов, с треском разрывались мины, строчили пулеметы, автоматы, беспорядочно стреляли винтовки, и все эти звуки слились в один сплошной грохот. Шургалов увидел, как на площадь выползли два немецких танка. Один из них остановился, наткнулся на что-то, из-под гусениц взметнулся фонтан взрыва, и танк вспыхнул факелом, зачадив густым черным дымом. А другой двигался по площади и гусеницами стал давить раненых. Шургалов, сжав зубы, смотрел на это тупое варварство. Страшно было сознавать свое бессилие. Он знал, что гранаты кончились, вернее, они еще были, но к ним не имелось запалов. А танк, расправившись с ранеными, приблизился к казарме и вдруг выпустил по амбразурам слепящую струю огня. Там за амбразурой что-то вспыхнуло. У Шургалова похолодело в груди.

– Огнемет! – выкрикнул, матерясь, Ляхонович и выпустил по танку длинную очередь из пулемета.

Шургалов схватил его за плечо:

– Стой!

Навстречу танку, выбежав из-за укрытия, бросился боец. Танк плеснул струей огня. А боец размеренно, как на учениях, занес руку. Шургалов увидел, что гранаты с длинными ручками: немецкие! Боец размахнулся и рывком бросил связку гранат. Сделав еще несколько шагов и чуть качнувшись, он упал одновременно со взрывом, объятый пламенем. Из горящей машины выскочили два танкиста и тут же повалились, скошенные пулями...

– Ложись! – крикнул Ляхонович, в грохоте с трудом уловив свист снаряда.

Едва Шургалов плюхнулся рядом с ним на перекрытие чердака, как с треском, ломая черепицу и балки крыши, влетел снаряд и молнией взметнулся взрыв...

Очнулся Шургалов в полутемном сумеречном каземате на цементном полу. Вокруг стонали и охали раненые, матерились, просили пить... Их было много. Перевязанные кое-как и часто не бинтами, а разорванными простынями или рубахами, сквозь повязки у многих сочилась кровь. Дышать нечем. В каземате, похожем на бетонный подвал с низкими сводчатыми потолками, лишь одно окошко, схваченное решеткой. Стекла выбиты, с улицы проникает лишь гарь, да дым и пыль... Пол каземата, от близких взрывов, то вздрагивает, то колыхается, как детская люлька.

Шургалов, придя в себя, торопливо подвигал сначала одной ногой, потом второй, затем руками. Убедившись, что они на месте, ощупал руками голову, грудь, живот. Облегченно вздохнул: цел! Значит, его просто оглушило. Мысленно поблагодарил Ляхоновича – это он, а не кто другой, спас его и стащил сюда, в каземат. Жив ли он?

– Очухался?

Шургалов повернулся на голос. Рядом сидел раненый, прислонившись спиною к стене, с забинтованной головой, на повязке темнели сгустки засохшей крови.

– Ага, – отозвался Шургалов, с трудом приподнимаясь.

– Лежи, лежи, – посоветовал сосед слева, голос его показался знакомым, – храни силы... Мать-перемать этих фашистов!..

Шургалов узнал бойца. То был высокий красноармеец из соседнего батальона. Лучший бегун на дальние дистанции и заядлый танцор. Сейчас он лежал какой-то странный, укороченный, приглядевшись, Шургалов увидел, что тот без ног. Пониже колен у него намотаны груды кровавых бинтов. Ему стало не по себе. И чтобы не молчать, спросил:

– Давно я тут?

– Двое суток... Не, третьи пошли. Мертвяк не мертвяк, живой не живой. Хорошо, что очухался. – И снова длинно выматерившись в адрес фашистов, красноармеец потянулся к Шургалову: – Товарищ старший сержант, у тебя оружие какое-нибудь имеется?

– А что? – не понял тот.

– Будь человеком, прикончи меня, – зашептал тот. – Прикончи! Мне все одно не жить, избавь от мучений... Не могу, понимаешь ты, не могу, не могу так... Без обеих...

И он, схватив свое лицо ладонями, беззвучно зарыдал.

– И меня прикончите... Прикончите!.. Кишки вылазят наружу, – стонал неподалеку какой-то боец. – Не жилец я больше!..

– Пить! Воды! Дайте воды! Хоть глоток! – неслись просьбы со сторон каземата вперемежку со стонами, выкриками и руганью.

Шургалов смотрел по сторонам, в голове у него еще стоял какой-то гул, перед глазами плыл бледный туман, и он не мог поверить, воспринять окружающую действительность, такой она показалась ему кошмарной, не реальной, словно это все происходит в каком-то страшном сне и стоит только проснуться, как все вокруг изменится. Пока он воевал, Шургалов, конечно, видел и убитых и раненых – их старались перевязать и вынести из опасного места, переправить вниз, в казематы. Но он не представлял, в каких жутких условиях они там находятся: лежат вповалку, в темноте, на цементном полу, где еще недавно хранили картофель, от которого остались гнилые клубни, нет никаких медикаментов, даже простого йода, чтоб обработать раны, нет бинтов. Отсутствуют и медицинские службы – ни врача, ни санитаров. Лишь несколько легко раненых бойцов выполняют роль и тех и других. И главное, нет пищи, нет ни капли воды.

Она, вода, находится рядом, за кирпичной стеной в нескольких метрах течет река. Но как достать ее, если на любую попытку высунуться к реке тут же с того берега обрушивается ливень свинца. Несколько смельчаков пытались ночью добраться и наполнить фляги, но гитлеровцы все ночи жгут осветительные ракеты и смельчаков перебили. Правда, одному удалось все же вернуться, но впопыхах он не завинтил пробкой свои четыре баклажки и они, пока их тащил на веревке, оказались почти пустыми... Капитан Акимов запретил рисковать ради воды. Попытались продолбить пол, но и из этой затеи ничего не вышло. Цементный пол с трудом продолбили, но сколько ни копали, никакой воды не нашли, лишь мокрый песок... Шургалов, как другие, сунул в рот влажный песок, надеясь высосать хоть каплю влаги, но она оказалась горькою... Он выплюнул песок.

Снова начался ожесточенный артиллерийский обстрел. Он длился более часа.

А потом как-то сразу наступила тишина. Самолеты улетели, мины и снаряды перестали рваться. Медленно рассеивался дым, и над руинами крепости засияло жаркое июньское солнце, как бы напоминая о радости жизни, о знойном лете. И в оглушающей тишине зазвучали репродукторы. Мощные динамики передавали бравурную музыку, словно концерт был специально заказан для мужественных защитников бастиона. Шургалов, прислонившись спиною к кирпичной стене, нагретой солнцем, недоуменно слушал музыку, не понимая, что же за нею кроется. От солнца и свежего воздуха у него кружилась голова.

– Счас начнется, – сказал боец с забинтованной головой, скручивавший из полос разорванных рубах самодельные бинты.

– Что начнется? – спросил Шургалов.

– А ты что, с луны свалился?

– Не, я из каземата, где валялся без памяти, – сказал ему Шургалов без обиды.

– Понятно. Я тоже почти сутки ничего не слышал и не видел. Меня об пол грохнуло этой самой воздушной силой, когда бомба рванула, – понимающе согласился боец и добавил: – Агитация начнется. Чтоб бросали сопротивляться и воевать.

И как бы в подтверждение слов бойца из радиоусилителя начали передавать «последние известия» на русском языке. Диктор говорил чисто, без акцента. Он сообщал, что доблестные немецкие войска овладели Минском и Каунасом, перечислил еще десяток городов, взятых накануне, рассказал, что передовые германские полки выходят на подступы к Смоленску, что взяты многие тысячи пленных, что советские войска полностью уничтожены или окружены и путь на Москву открыт, что в России повсюду паника и анархия. А затем снова полилась музыка, торжественная, радостная. Диктор заговорил снова, теперь уже обращались к защитникам крепости:

– Рядовые бойцы! Доблестные русские солдаты! Вы храбро воевали, но дальнейшее сопротивление – бессмысленно! Немецкие войска под Смоленском! Вы обречены! Убивайте комиссаров и евреев, вяжите командиров и переходите к нам! Обещаем в плену хорошую жизнь и каждому сохраним жизнь до конца войны!..