Дурак

Король в последнее время все больше склонялся к язычеству, а вот старшие сестры жаловали Церковь. Глостер и Эдгар чтили римский пантеон, а Корделия — ну, она вообще все это считала горой навоза и полагала, что у Англии должна быть своя церковь, где священниками могут служить и женщины. Затейливо. Итак, похоже, у нас срастается возвышенная комедия религиозной сатиры…

Я метнул яблоки на стол и начал:

— Два Папы дрючат верблюда за мечетью, и тут к ним подваливает сарацин…

— Истинный Папа — только один! — заорал Корнуолл, целая башня злокачественной смегмы.

— Это анекдот, мудила, — рек я в ответ. — Попробуй, блядь, хоть чуточку поверить, а?

В каком-то смысле, он, конечно, прав (хотя верблюду от этого не жарко и не холодно). Последний год у нас только один Папа, и сидит он в священном граде Амстердам. А вот до него полсотни лет Пап было двое — Розничный и Скидочный. После Тринадцатого крестового похода, когда постановили, что во избежание будущих междоусобиц место рождения Иисуса следует каждые четыре года переносить из города в город, святыни утратили свое географическое значение. Внутри Церкви вспыхнула натуральная война цен: места поклонений наперебой предлагали паломникам индульгенции с головокружительными скидками. Теперь не требовалось, чтобы в каком-то месте провозгласили чудо, — любой медвежий угол, по сути, мог объявить себя святыней. И зачастую так и делал. Лурд по-прежнему торговал индульгенционными купонами со святой водой — но какой-нибудь парняга в Тяпкопудинге тоже вполне мог засадить грядку анютиными глазками, стоять рядом и орать: «На этом самом месте Иисус в юности отлил — два пенни и файка с кардиффским чарасом отведут тебя от чистилища, друже, на целую бесконечность».

Вскоре целая гильдия держателей недорогих святынь по всей Европе выдвинула собственного Папу — Вонифатия Умеренно Бесстыжего, Скидочного Папу Пражского. Война цен полыхала. Если голландский Папа предоставлял вам сто лет без чистилища за шиллинг и билет на паром, Скидочный Папа за те же деньги не только отпускал вам грехи на двести лет, но и отправлял домой с бедренной костью мелкого святого и щепкой от Истинного Креста. Розничный Папа на причастии предлагал к Телу Христову беконно-сырный соус, а Скидочный Папа этот маркетинговый ход парировал полуголыми монахинями на Всенощной.

Однако эта конкуренция дошла до критической точки, когда Розничному Папе явилось видение Святого Матфея и сообщило, что верующих больше интересует качество религиозного опыта, а не одно лишь его количество. Вдохновленный таким манером, Розничный Папа передвинул Рождество на июнь, когда погоды для отоваривания куда как менее дерьмовы, а Скидочный Папа, еще не осознав, что правила игры переменились, отреагировал тотальным прощением и спасением от адских мук всех, кто подрочит священнику. Однако без ада не будет страха, а без страха не будет нужды и в Церкви, предоставляющей искупление; более того, у Церкви тогда не останется средств модификации людского поведения. Скидочные верующие стали переметываться целыми стадами — либо в Розничную ветвь Церкви, либо в десяток различных языческих сект. Чего не нажраться до положения риз и не плясать весь Шабат вокруг шеста, если худшее наказание за это — сыпь на причинных да время от времени подлючий нестояк? Папу Вонифатия в первый же Белтейн сожгли в плетеном человеке, и в прах его насрали кошки.

Поэтому да, шуточка про двух Пап была несвоевременна, но ёксель-моксель, у нас тут лихие времена, поэтому я острил себе дальше:

— И вот второй Папа говорит: «Твоя сестра? Я думал, она кошерная».

Никто даже не фыркнул. Корделия закатила глаза и презрительно пукнула губами.

Заморосила жалкая одинокая фанфара, огромные двери распахнулись, и в залу пропедькали[50] Француз и Бургунд, сопровождаемые ублюдком Эдмундом.

— Молчать, дурак, — скомандовал Лир, что было совершенно избыточно. — Здрав будь, Бургунд, и ты, Француз, будь здрав.

— Привет тебе, Эдмунд, ятый ублюдок! — молвил я.

Лир меня проигнорировал и мановением руки призвал Француза и Бургунда к себе поближе. Оба они были подтянуты, выше меня, но ростом не высоки; оба южнее тридцатника. У Бургунда волосы темные и черты лица острые, римские. У Француза волос рыжеват, а лик помягче. У каждого по мечу и по кинжалу, но сомневаюсь, что их вытаскивали из ножен разве что по торжественным случаям. Лягушатники, блядь.

— Мой герцог, — произнес Лир, — из двух участников любовной тяжбы к вам первому вопрос: каким приданым готовы удовлетвориться вы?[51]

— Государь, не больше, чем обещано; а меньше вы не дадите![52] — отвечал ему темноволосый патикус.

— Добрый герцог! Она была нам раньше дорога, теперь цена упала. Если эта плюгавка со своей лжепрямотой и с нашею немилостью в придачу вас соблазнит, то вот она, берите[53].

Бургунда как громом тяпнуло. Он попятился, едва не оттоптав Французу ноги.

— Тогда прошу прощенья, государь, но в выборе герцогини я должен руководствоваться помыслами о благосостоянии и власти.

— Вам описал я все ее богатства[54], — рек Лир.

— Раз так, — сказал Бургунд, — мне путь отрезан при таком условьи[55]. — Он кивнул, поклонился и отошел. — Мне жаль, Корделия.

— Не трудитесь, — отвечала принцесса, — о том жалеть: я не хочу любви с расчетом на приданое[56]. Ну что ж, бог с вами, герцог[57].

Я полувздохнул с облегчением. Пусть нас и выгнали из дому, но если с нами выгнали Корделию…

— Я ее возьму! — ляпнул Эдгар.

— Никого ты не возьмешь, саложопый, жуколобый, песьеёбый пентюх! — мог случайно вскричать я.

— Никого ты не возьмешь, — сказал Глостер, отпихнув сынка обратно в кресло.

— Ну так я ее возьму, — сказал принц Франции. — Она сама себе приданое.

— Да еб же твою мать!

— Карман, довольно! — рявкнул король. — Стража, вывести его наружу и держать, пока воля моя не исполнится.

Сзади подошли два йомена и схватили меня под мышки. Где-то застонал Харчок, и я обернулся — подручный мой прятался за колонной. Раньше такого не бывало — ничего подобного никогда не случалось. Я патентованный дурак, мне можно все! Лишь я имею право все говорить, как есть, в лицо власти — я главная нахальная мартышка короля всей Блядь-Британии!

— Ты сам не понимаешь, куда лезешь, Француз! Ты ее ноги видал? О, может, тебе того и надо — пусть на виноградниках твоих вкалывает, виноград давит, да? Вашчество, этот парафин желает ее в рабство продать, попомните мои слова.

Но до конца этого никто не услышал — йомены выволокли меня из залы и бросили в сенях. Я хотел было оглушить одного Куканом, но этот громила перехватил мою куклу за палку и заткнул себе позади за пояс.

— Извини, Кармашек, — сказал Куран, капитан гвардии, матерый медведь в кольчуге. Он держал меня за правое плечо. — Приказ прямой, а ты как-то уж очень быстро резал себе глотку собственным языком.

— Еще чего, — ответил я. — Да он меня пальцем не тронет.

— Я б тоже так сказал, если б еще до заката он не выгнал лучшего друга и не отказался от любимой дочери. До того, чтоб дурака повесить, — легкий шаг, парнишка.

— Знамо дело, — рек я. — Ты прав. Отпускай меня.

— Пока король с делами не покончит, и не рыпайся, — ответил старый йомен.

Распахнулись двери, вострубила анемичная фанфара. Изнутри показался принц Франции, с ним под руку — Корделия. Она вся блистала, но улыбка ее была мрачна. Челюсти крепко сжаты, это было хорошо заметно, но принцесса расслабилась, завидев меня, а пламя гнева во взоре ее несколько пригасло.

50

Пропедькали — глагольная форма существительного «педик», фривольный человек, означающая хождение во фривольной манере. Очень запросто может быть настоящим словом. — Прим. автора.

51

Там же, пер. О. Сороки.

52

Там же, пер. Т. Щепкиной-Куперник.

53

Там же, пер. О. Сороки.

54

Там же, пер. А. Дружинина.

55

Там же, пер. Б. Пастернака.

56

Там же, пер. А. Дружинина.

57

Там же, пер. Б. Пастернака.