Страница 40 из 172
— Не поощряет, значит, контрабанду!
Буфетчик с пачкой в руке ушел в комнатушку позади стойки. Пока он отсутствовал, однорукий успел переселиться за столик грека:
— Простите, не имел чести знать…
— Ксенофонт Михалокопулос.
— Очень приятно… — он пробормотал что-то, точнее, проглотил свою фамилию — грек так и не расслышал — и вернулся к рассказу о собаке. — Чистопородная колли! У себя на родине в Шотландии эти колли не только овец пасут, но и детей нянчат, А у ее хозяина, механика Гарбузенко, было очень много детей, В городе говорили: “Самая большая семья в Европе”. В маленьких городках всегда находится что-нибудь самое большое в Европе. Но пока Гарбузенко, он в прошлом судовой механик, где-то плавал, тут вся семья вымерла. Тиф скосил. Да-а… Возвращается хозяин, открывает калитку — двор пуст. Только собака навстречу катит пустую колясочку… Эта колясочка до сих пор лежит у него во дворе вверх колесами. Вы никогда не бывали у Гарбузенко?
— Не бывался.
— Жаль. У него вывеска на заборе тоже, говорят, самая длинная в Европе, а может, и в Азии.
Буфетчик тем временем у себя в комнатушке достал из ящичка бандерольку — бумажную полоску с казенными, еще царскими печатями (когда-то без этих бандеролек не дозволялось продавать привозной табак во избежание контрабанды) и написал на оборотной стороне: “Грек в городе”. Полоской он опоясал табачную пачку и вернулся к стойке.
Собака ждала. Как только буфетчик положил в корзиночку пачку с бандеролькой, она сдвинулась с места… Офицеры проводили ее аплодисментами. Грек тоже похлопал в ладоши. Не аплодировал только человек в офицерском кителе: у него была одна рука.
МЕХАНИК ПО АЭРОПЛАНАМ И ПРИМУСАМ
Свернув с набережной в переулок, собака прошла вдоль дувала — забора из разнокалиберных камней вперемешку с глиной и навозом. Дувал тянулся столько, сколько тянулся переулок, и столько же тянулась надпись, выведенная дегтем по камням:
“Г-н Гарбузенко, механик по бензиновым аппаратам: судовым, автомобильным, аэропланным, и чистка примусов!”
В конце этого предложения была калитка, наверное, самая маленькая в мире. В нее не то что аэроплан — примус протискивался лишь в одном случае: если его нести впереди себя на вытянутых руках.
Собака нажала лапой на металлический рычажок и открыла калитку. Во дворе под навесом коптила целая шеренга примусов. Г-н Гарбузенко касался примусной иглой горелки — примус почтительно замолкал, подносил огонек — вспыхивал синим венчиком и весело пел. Мастер энергично подкачивал медные насосики.
— Пришла, Весточка, — сказал Гарбузенко с грудной украинской ласковостью, обтер руки ветошью, принял корзиночку из собачьих зубов и обратился к клиентам: — Извиняйте, люди добрые. Обед у нас — хозяйка пришла.
Вместе с Вестой он прошел в свою мазанку с громадным турецким ковром, который свисал со стены, перекрывая широкую тахту. Здесь Гарбузенко игрушечным кинжальчиком вскрыл бандерольку и прочитал на оборотной стороне бумажной ленты: “Грек в городе”. Новость ему, видимо, понравилась, он поцеловал собаку в нос:
— Спасибо, Веста, ласточка.
Потом вынул из духовки чугунок с борщом, из буфетика — стопку тарелок будянского фаянса с узором в виде листьев и ягод земляники и все тарелки расставил по столу, как для большой семьи. Фотографии всех Гарбузенок, больших и маленьких, занимали в мазанке целый угол. Механик посмотрел на фотографии, вздохнул и убрал тарелки обратно в буфетик, а из кухонного шкафчика вынул два грубых “полывянных полумыска” — такие глубокие тарелки продавали гончары из Опошни — и одну ложку.
— Дай-ка я тебе, золотце, борщику насыплю, — сказал он собаке и зачерпнул ей погуще, с куском мяса.
Собака не спеша, солидно, принялась за еду. Гарбузенко же, наоборот, спешил: через пять минут он уже выходил из калитки…
Как раз в это самое время человек в офицерском кителе с пустым рукавом спустился по каменной лесенке к пляжу. Пляж был пуст. Только у самой воды среди гниющих водорослей стоял вестовой солдат: охранял одежду офицера контрразведки. Виден был черный череп на рукаве гимнастерки. В руке у солдата были часы с открытой крышечкой.
— Давно купается? — спросил однорукий.
Солдат взглянул на часы:
— Уже минуту.
Купальщик, лиловый, трясущийся, выскочил из воды на берег.
Без мундира он был похож на семинариста — борода, грива…
— Кто же купается в ноябре, господин Гуров? — сказал однорукий.
— У меня с-своя с-система з-закаливания организма. — У купальщика зуб на зуб не попадал.
Вестовой подал одежду. Гуров натянул гимнастерку с черепом на рукаве и воззрился на однорукого:
— Ну?..
— На климатической станции был посторонний, грек с “Джалиты” Ксенофонт Михалокопулос. Больше часа проторчал.
— Пансионом интересовался?
— Не знаю. Я у арки ждал. Вы не велели попадаться на глаза докторше.
— Та-ак… Не велел. — Гуров приблизил свою бороду к лицу однорукого. — Дыши на меня!.. Кто пил мускат у мадам-капитан?!
— Мускат я пил в кофейне Монжоса. После санатория грек пошел туда.
— С кем встречался?
— Говорил с буфетчиком.
— О чем?
— О запонках. Запонками похвалялся: купил, говорит, в армянской антикварной…
— Кого знает в городе?
— Вроде бы никого — даже механика Гарбузенко не знает…
— Та-ак… — Гуров застегнул новенькие английские краги, полюбовался своими икрами, затянутыми в блестящую желтую кожу, забрал у солдата часы, захлопнул крышку. — Все?
Однорукий затоптался на песке:
— А что еще?
— Таких, как ты, расстреливают в военное время без суда и следствия.
— За что?
— За то, что снял наблюдение! — Гуров мотнул головой, словно полоснул однорукого клином бороды. — Ты знаешь, кто такой этот грек? Связной Крымревкома!..
АРЕСТ
Истерзанный в бора ботик “Джалита” приткнулся среди шаланд за городом у рыбачьего поселка. Как килевое судно он стоял на глубине, пришвартованный к дырявым мосткам на полусгнивших сваях. На пристани, на мостках, на палубе “Джалиты” не было видно ни одного человека. Только на мгновение откинулась крышка люка, высунулась красная феска грека — и в ту же секунду по мосткам гулко застучали бутсы: к ботику быстро шли солдаты с карабинами. Впереди — однорукий в офицерском кителе, позади — ротмистр Гуров с черным черепом на рукаве. Грек поспешно выскочил на палубу, захлопнул за собой люк.
— Здравствуйте, господин Михалокопулос, — раскланялся однорукий.
— Проверить трюм! — распорядился Гуров.
Солдат в фуражке с голубым околышем оттолкнул грека, который стоял на люке, и полез в трюм. Гуров тем временем совал свою бороду во все закоулки, простукивал борта, мачту, спасательный круг… и вдруг ловким движением разнял его на два круга. На палубу “Джалиты” посыпались разноцветные кружевные лифчики “Парижский шик”.
Грек воздел руки к небу:
— Ах, подлец-турок! Какой круг продавал! Чтоб ты утонул совсем с этим кругом, контрабандист проклятый!
— Напрасно расходуете свой актерский талант, — поморщился Гуров, — мы и не думали принимать вас за контрабандиста. — И обернулся к однорукому: — Ну что он там копается в трюме?
Однорукий наклонился к люку:
— Заснул, Горюнов?..
И вдруг упал на спину, грохнувшись головой о фальшборт — снизу его дернули за ноги. Из люка выскочил человек в шинели солдата, в его фуражке с голубым околышем и, прикрывая лицо рукавом, прыгнул за борт. Его тело вонзилось в воду почти без брызг. Ударили карабины, запрыгали по воде пулевые фонтанчики.
— Погодите, сказал Гуров. — Что зря тратить порох? — И щелкнул крышечкой часов. — Больше двух минут никто еще не просидел под водой, даже я…
Всплыла фуражка, пробитая пулями.
— Царствие небесное, — сказал Гуров, — вернее, морское. — И захлопнул крышечку часов.
Из рубки выволокли солдата. Он был раздет и связан собственным ремнем, вращал белками глаз и, задыхаясь, мычал: рот был законопачен промасленными концами.