Страница 80 из 169
Помните, какими счастливыми было большинство из нас в первые дни? Помните все эти выпуски новостей о людях, которые со слезами на глазах торопились поскорее обнять своих родных и близких, только-только восставших из могил? Помните эти искалеченные тела, которые выбирались из разбитых в лепешку автомобилей, с мест техногенных катастроф или из разбомбленных домов? Всех этих несчастных родных, которые стояли возле мест происшествий в надежде, что их мужья, жены, дети или друзья остались живы? Тут и там происходили воссоединения семей. И вы бы разрыдались при виде такого душещипательного зрелища, если бы не одно «но»: у многих не хватало рук или ног, даже голов, а за некоторыми по земле волочились, словно пародия на шлейф свадебного платья, внутренности. Но убитые горем, а теперь воспрянувшие духом родственники не замечали этого; они видели только то, что их близкие возвращаются к ним. Теперь они были избавлены от долгой темной ночи, от страданий души или от чего там еще. Им не нужно было больше жить с тяжелым грузом на сердце, не нужно было просыпаться с криками посреди ночи, не нужно было встречать утро с осознанием того, что дорогой тебе человек, тот, кого ты любил, о ком заботился и от которого зависел, больше никогда-никогда не будет рядом. Нет, теперь они были от этого избавлены.
Прошло немного времени — и мы поняли, что мертвецов тянет в те места и к тем людям, которых они любили сильнее всего, которые при жизни были для них всем. В этом, по крайней мере, Ромеро был прав.
Сперва я думал, что люди таким образом просто пытались примириться с происходящим, облечь его в привычные, знакомые формы — так, чтобы эти хреновы бродячие упокойники не казались чем-то неестественным. Может, это был… ох, не знаю… ну, типа инстинкт, который направлял мертвецов, вроде как людей, что ходят во сне. Быть может, их тела просто повторяли то, что они столько раз проделывали в течение жизни, что это уже дошло до автоматизма. Я что хочу сказать: вот как часто вам приходилось возвращаться откуда-либо домой и даже не задумываться при этом, как именно вы попадаете из одного места в другое? Тело знает дорогу, и мозг при этом даже не напрягается. Дом — это важно. Люди — это важно. Даже если вы вдруг об этом позабыли, то тело помнит.
Но потом началось «онемение». Я… мм… я помню первые сообщения о том, как люди стали обращаться в больницы. Поначалу все думали, что речь идет о новой разновидности плотоядного вируса, но эта теория быстро сошла на нет, потому что во всех остальных отношениях люди были здоровы. Тем не менее они приходили к врачам с начисто отмершими руками, а у некоторых конечности уже начинали разлагаться. И во всех случаях до единого — вспомните! — отмирать начинала та рука, которой они первой дотронулись до своих воскресших близких. Рука немела, потом делалась холодной как лед, а затем онемение поднималось до плеча. Рука отмирала полностью. Единственное решение, которое могли предложить врачи, — это ампутация. А если человек целовал при встрече своего вернувшегося к жизни родственника… Боже Всемогущий! Онемение охватывало сперва язык, а потом перебиралось на горло. Но чаще всего это случалось с руками, и некоторое время казалось, что ампутация может решить все проблемы.
Затем доктора и медсестры, проводившие операции, начали терять чувствительность в руках и плечах. Чем бы оно ни было, это онемение, но оно оказалось заразным. Тогда были закрыты все клиники и больницы, а у дверей выставили посты из бойцов Национальной гвардии, поскольку врачи отказывались принимать пациентов, которые дотронулись до воскресших мертвецов… Те врачи, конечно, у кого еще оставались руки.
Должен отметить, что нам, то есть людям, есть чем гордиться: мародерство и близко не достигло тех масштабов, каких можно было ожидать. Похоже, нам удалось довольно быстро понять, что деньги и материальные ценности ничего больше не значат в этом чертовом мире. Меня это удивило. Я и не думал, что в нас еще остались положительные качества. Так что нас можно поздравить, а?
Послушайте, мне нужно… в общем, нужно попытаться попасть в ванную. По крайней мере через операторскую я смогу пробраться, но потом окажусь в холле, и там мне придется преодолеть около пяти ярдов открытого пространства. Дело в том, что я торчу безвылазно в этой кабинке уже пять дней, и, пока у меня хватало еды — хвала Господу, что существуют торговые автоматы и бейсбольные биты, — я и не думал никуда выходить: слишком было страшно. Так что я использовал мусорное ведро в качестве туалета, и… в общем, народ, здесь становится тяжело дышать, особенно после того, как два дня назад накрылся кондиционер. Мне нужно опорожнить эту штуковину и смыть с себя грязь. Если вы еще слушаете меня, пожалуйста, не выключайте приемники. Я сейчас запущу проигрыватель и поставлю парочку песен из репертуара «Битлз»: «In My Life» и «Let It Be». Я сегодня несколько косноязычен и много иронизирую — уж простите меня. Если к концу песни я не появлюсь в эфире, скорее всего, я не появлюсь там уже никогда. Поставьте тогда за меня дешевую свечку — и продолжайте слушать радио.
…Невероятно, но я сделал это! Какое-то время было чертовски опасно… или нет, не опасно, если вы меня понимаете… Короче говоря, я снова здесь, с облегчившимся мочевым пузырем, чистыми руками и лицом, так что, народ, мы продолжаем. Есть еще порох в пороховницах!
Должен сказать вам пару слов о секретарше нашего «Болт Эф-эм». Ее зовут Лора Маккой, и это одна из самых замечательных женщин, каких я встречал в своей жизни. Если бы не ее старания, не ее четкое руководство, на этой радиостанции творился бы сущий бедлам. Лора всегда была немножко полновата… Знаете, как-то раз она мило мне улыбнулась и заметила, что не возражает против слова «толстая», но зато я возражаю… В общем, Лора всегда имела лишний вес, но, черт побери, она такая хорошенькая. Пару раз пробовала садиться на диету, чтобы похудеть, но ничего не выходило, и я лично этому рад — не думаю, что Лора была бы даже вполовину такой хорошенькой, если бы сбросила вес.
Муж Лоры, тот еще сукин сын по имени Джерри, оставил ее около года назад после пятнадцати лет брака. Кажется, у него целых три года была связь с сослуживицей намного моложе его, а Лора ничего и не подозревала. Вот какая доверчивая и преданная у нее душа. Она очень страдала после развода — мы все об этом знали, — но в студии всегда оставалась безупречным профессионалом и бывала неизменно приветлива и доброжелательна. Тем не менее, когда у нее выпадало свободное время — не звонили телефоны, не нужно было регистрировать бумаги, не заявлялись группы туристов, ни у кого из диджеев не случалось нервного срыва, — многие из нас стали замечать в ней… признаки депрессии. Если Лора не была занята делами, тяжелые воспоминания как будто пользовались этим, находили себе путь к ее сердцу разбивали его снова и снова. И мы все здесь, на радиостанции, были очень обеспокоены. Как-то вечером, после эфира, я пригласил ее выпить по чашечке кофе. Я все сделал для того, чтобы Лора не вообразила, будто я приглашаю ее на свидание, — нет, просто два друга решили попить кофе и, возможно, съесть что-нибудь сладкое.
Надо сказать, Лора всегда, когда общалась с кем бы то ни было вне работы, вела себя невероятно скромно. И пока мы пили кофе, она смотрела больше на свои сложенные на коленях руки, нежели на меня. Ее голос всегда был таким… тихим и печальным. Даже когда она жила вместе с Джерри, в голосе присутствовали те же грустные нотки. Но вот на работе — совсем другое дело. На работе Лора всегда говорила четко и уверенно. Порой мне даже казалось, что только на работе она и живет по-настоящему.
В тот вечер я ей прямо так и сказал. Было это… примерно через восемь месяцев после ее развода, верно? И тогда, в первый раз за весь вечер, Лора посмотрела мне прямо в глаза и сказала так. «Дэвид, ты абсолютно прав. Я люблю работу на радио. Ни на что другое я в своей жизни не могла так положиться, как на эту профессию и этих людей. Для меня сейчас это очень важно».