Страница 145 из 169
Кэтрин М. Валенте
ДНИ ОГНЕННЫХ МОТОЦИКЛОВ
Кэтрин М. Валенте является автором высоко оцененного критикой цикла «The Orphan’s Tales», удостоенного премии Джеймса Типтри-младшего, Мифопоэтической премии, а также вышедшего в финал Всемирной премии фэнтези. Роман «Палимпсест» («Palimpsest»), который автор определила как «барокковую встречу научной фантастики и фэнтези», вышел в финал премии «Хьюго» 2010 года. Предназначенный для молодежной аудитории роман «The Girl Who Circumnavigated Fairyland in a Ship of Her Oven Making», сперва опубликованный писательницей в Сети, а затем напечатанный издательством «Фейвэл энд френдз», в 2011 году получил премию Эндрю Нортон. В ноябре 2010 года Кэтрин М. Валенте начала публиковать новый цикл романов, основанный на легенде о пресвитере Иоанне. Ее рассказы печатались в журналах «Clarkesworld», «Electric Velocipede», «Lightspeed» и антологии «Dark Faith», где впервые и появился рассказ «Дни огненных мотоциклов».
Его идея появилась у Валенте, когда писательница впервые посетила столицу штата Мэн, Огасту.
«Огаста, хотя и является столицей штата, находится в сильном упадке, — пишет Валенте о своих впечатлениях. — Меня поразила ветхость и неухоженность зданий в самом центре, тишина, давящая атмосфера заброшенности города, чей расцвет остался далеко в прошлом. Похоже было, что еще в 1974 году зомби взяли здесь верх над людьми, а те пожали плечами и сказали: „Что уж поделать, нам все равно завтра на работу“. После посещения Огасты мною завладела идея тихого апокалипсиса, когда нужно всего лишь пережить, притерпеться и найти способ приспособиться к новому миру. В конце концов я почувствовала, что смогу сказать о зомби нечто новое».
Причиной появления зомби может стать что угодно: колдовство, созданный человеком вирус либо радиация с пролетающей кометы. Традиции жанра гласят: чтобы выжить, надо убивать зомби, и убийство это целиком оправдано, поскольку является самозащитой и выбора нет — либо ты их, либо они тебя. А если нет нужды убивать их? Если можно просто жить рядом с ними, пусть даже прежний человеческий мир разлетелся вдребезги?
Сказать по правде, после превращения в зомби мой папа не очень-то изменился.
Мама просто ушла. Впрочем, мне кажется, она всегда хотела просто уйти, ступить на дорогу и не оглядываться. А папа всегда хотел не мыть больше волосы, забиться в какой-нибудь подвал и рычать на всякого, кто осмелится подойти. Он и раньше гонялся за мной, орал и колотил. Однажды, когда я связалась с парнем — уже не помню, как его звали, — папа меня укусил. Я не шучу. Он отвесил мне оплеуху, а я расхрабрилась и дала сдачи, отвесив оплеуху ему. Мы сцепились, вошли в клинч, как боксеры. Он не смог ни побороть меня, ни ударить и в отчаянии укусил. Сильно, за кисть. Я растерялась. Мы смотрели друг на друга, тяжело дыша и зная: только что случилось нечто дикое и абсурдное, а может, ужасное. Если мы рассмеемся, оно сделается смешной нелепостью, а если нет, сделается жутким и останется с нами навсегда. Я рассмеялась. А он — нет, и я хорошо запомнила его взгляд: черный, злобный, обещавший, что непременно достанет, возьмет свое. Теперь папа смотрит так всегда.
Апокалипсис случился год назад, и это почти все, что я могу про него сказать. Ничего особенного, в общем, и не произошло. Не было золотого сияния в небе, земля не разверзалась и не скакали всадники на бледных конях. Люди просто начали вести себя, как всегда хотели, но раньше не могли из-за полиции, начальства на работе либо страха упустить свой шанс на великом рынке невест и женихов цветущего города Огасты. Все просто перестали бояться чего бы то ни было. И это подчас означало людоедство.
Правда, такое случалось не часто. Люди отнюдь не по любому случаю пускали в ход зубы. Чаще они просто стояли сгорбившись и таращились, а из носу текла кровь. Потом выли, но не по-волчьи, а как мелкая раненая тварь. Будто тосковали о чем-то.
По идее, им не положено тосковать. Все это знают. С тех пор как работа в «Джава шэк» стала, мягко говоря, бессмысленной, у меня появилось много времени для раздумий. Но я все равно хожу туда по утрам. Если отнять у нас привычки, что останется? Я переворачиваю табличку на двери, открываю кассу. Я даже кексы делала, пока не кончилась мука: с морковкой и орехом макадамия по понедельникам, с сыром маскарпоне и манго по вторникам, с черникой и марципановой крошкой по средам и так далее и тому подобное. Когда-то перед моей дверью к восьми утра выстраивалась очередь из сенаторов. Последние кексы я принесла домой, папе. Он взял один и стал вертеть в окровавленных, распухших руках, пока кекс не рассыпался, после чего папа завыл жутко и жалобно и слизал прилипшие к пальцам крошки. А потом стал повторять мое имя, только невнятно, потому что язык жутко распух и сделался лиловым. Так вот и повторял: Кэйтлин, Кэйтлин, Кэйтлин.
Теперь я пью в одиночестве кофе и записываю все, что думаю, в детскую тетрадку с огненным мотоциклом на обложке. У меня таких тетрадок целая стопка: я неплохо подчистила окрестные магазины. Через пару месяцев перейду на тетрадки с розовыми принцессами, а потом с «Веселыми мелодиями». Я так отмечаю время. Есть «дни огненных мотоциклов». Есть «дни футбольных огров». И так далее и тому подобное.
Апокалипсис меня особенно не затронул. Хотя, конечно, на самом-то деле у меня в кофейнике не кофе, а просто горячая вода. Арабики я не видела уже несколько месяцев, хорошо хоть электричество пока не отключили. В общем, я хочу сказать: у меня навалом времени, чтобы раздумывать о зомби, о себе и вообще о чем угодно. О вирусе тоже — ведь это был вирус? Кстати, вирус — это почти то же, что феи или ангелы. Но почему бы не посчитать, что во всем повинен именно он? Средневековые богословы до одури спорили, сколько ангелов уместится на острие иглы. Я про это читала в книжке. Значит, ангелы крохотные, вроде вирусов, и такие же невидимые, иначе зачем про них спорить? Подсчитать их, засранцев эдаких, и точка. Говорят — вирус, так и пусть говорят. А мой папа взял и откусил себе палец. И воет так, будто затосковал до смерти и жизнь не мила, но если кто-то тоскует, значит у него есть душа, а говорят, будто у них души нет, и они хуже животных, и уничтожить их — доброе дело. Так инструкции гласят. Или гласили — в те времена, когда новые указания, что делать и как жить, появлялись каждую неделю. Иногда я думаю: ведь только по тоске и можно различить, есть душа или нет. Я и в свою-то душу иногда верю только потому, что еще могу грустить.
А иногда кажется, что уже разучилась.
Я не последний человек на Земле. Далеко не последний. По радио идут свежие новости из Портленда и Бостона. А месяц назад поймала четкую, почти без шума, трансляцию из Нью-Йорка. Там народ загонял зомби в те же ангары, что и протестующих в 2004 году, а потом их травили газом и сбрасывали в море. В Бруклине пока проблемы, но Манхэттен очень даже неплохо держится. Третий канал по телевизору работает как часы, но передает сплошь инструкции. Я их не смотрю. Сколько раз человек может пересматривать белиберду вроде «Признаков заражения» или «Что мы знаем о них?» К тому же у меня есть основания думать, что люди в телевизоре ни черта не знают.
Однако я вполне могу оказаться последним живым человеком в Огасте. Тут уж никаких преувеличений. Вы видели Огасту перед нашествием ангелов-вирусов? Дыра дырой, жуткая и убогая. Какой была, такой и осталась. Едва ли не каждый год река Кеннебек заливает центр, и потому на главной улице работали всего три ресторанчика, но не все сразу: на одном непременно окажется жизнерадостный знак «Мы скоро откроемся снова» и намалеванные часы с картонными стрелками, обязательно обломанными. В городе Огасте никогда и ничего толком не происходило. У реки дома сплошь обшарпанные, стены в выбоинах, двери заколочены, окна разбиты. На улице почти никого не видать, а кого видать, тот вялый и сонный. Газом всех снабжала «Дед-Ривер компани», мертвых хоронили на кладбище «Бернт-Хилл». Так что апокалипсис практически ничего не изменил. Даже здешний «Уолмарт» закрылся до него, потому что никто там ничего не покупал.