Страница 4 из 120
Да, таков он, мой братец, любезный читатель.
Впрочем, я могу быть к нему несправедлив и излишне придирчив, поскольку завидую, что отец в свое время приохотил к цирку и обучил разным фокусам именно его, а не меня. Мне же лишь оставалось делать вид, что я к фокусам совершенно равнодушен или даже отношусь с презрением, которого и не скрываю. И делать так усердно, с таким натужным старанием, что я до сих пор живу с этим деланным видом…
Также жива и здравствует моя старая мать, в прошлом дама с запросами, эмансипе, читательница модных журналов, усердная посетительница теософского кружка. Сохранились ее фотографии той поры (одна из них стоит у меня на столе). Выглядит она на них весьма эффектно: пронизывающий взгляд расширенных глаз, бархатное платье с глухим воротником под самое горло и кружевным жабо. Своеобразие облику матери придает и перстень на пальце (разумеется, талисман), и длинная сигарета, удерживаемая между средним и указательным пальцами руки, оголенной от плеча до запястья, и плавающий в воздухе табачный дым, принимающий самые причудливые очертания.
Такие же сигареты она курит и сейчас, и это единственное, что осталось от ее прежнего облика.
С теософией давно покончено, и ныне она - картежница и гадалка. По вечерам у нее собираются любители преферанса, циничные, бритые наголо и надушенные старики с отвисшими мешочками дряблой кожи под слезящимися бирюзовыми глазами и ватой в ушах. А днем толчется всякий сброд, нищие, полубезумные старухи, кликуши, несчастные вдовы, преданные памяти своих умерших мужей и нюхающие тайком (с вороватой опасливостью) кокаин.
Меня же она, похоже, не хочет знать, поскольку я напоминаю ей о неудачном замужестве (отец мой некогда от нее ушел и женился вторично).
Есть у меня и сестра, уже давно покинувшая наш городок и живущая с мужем в Гоа, у побережья Аравийского моря, где раскаленный песок сверкает, как слюда, от жары зыблется лиловым маревом воздух и из струящихся нитей ткутся обманчивые миражи. Сестра-то есть, и зовут ее Ева, но она мне не пишет. Ни строчки за целый год (если бы иногда писала, я хотя бы мог похвастаться редкими марками, снятыми под паром с конверта). Да и что мне писать, если я чучело, чучело, чучело… впрочем, об этом раз уже сказано и повторяться не буду.
Добавлю лишь, что при своих пятидесяти я – истинный ребенок, верящий в царство пресвитера Иоанна. Мое одиночество скрашивают подобранные во дворе Барсик и Мурка, чуткие к переменам погоды и своим поведением способные предсказывать ее капризы. Барсик, к примеру, перед наступлением жары часто зевает, показывая муаровое нёбо, а перед ненастьем вытягивает передние лапы и выпускает перламутровые когти. Небезучастны к моему одиночеству также книги на полках – толстые словари и энциклопедии, в которых я самозабвенно роюсь, и когда-то подаренный мне отцом на восьмой день рождения барометр, висящий между буфетом и этажеркой.
По примеру отца выписываю я также ежемесячный журнал с обложкой цвета небесной лазури и названием, патетически высветленным пылающим солнечным заревом, – «Метеорологический вестник». Не без гордости отмечу, что у меня хранится его полный комплект за последние десять лет. Не хватает разве что двух - трех номеров, зачитанных кем-то из друзей или просто потерянных (между прочим, отец учил, что книги теряются и пропадают не просто так, а по некоей закономерности: в частности это происходит тогда, когда они препятствуют рождению новой мысли), хотя…
Хотя, право же, все это сущий вздор, и добавлять я тоже ничего не буду.
Глава третья. Я допускаю невольную описку и наконец раскрываю причину, по которой не был составлен отчет о прошедшем заседании
Итак, для меня жизнь – это ребристая ручка в ложбинке мраморного письменного прибора, чернильница с откидывающейся крышкой, сафьяновый бювар, отточенные карандаши (я обычно пользуюсь точилкой, оставляющей на стекле письменного стола прихотливый серпантин и грифельную крошку). Моя жизнь - это плотная, синеватая, чуть отдающая фиалками (надо только слегка принюхаться, уловить ноздрями) бумага самых лучших, отборных сортов. Это - вычеркивание, вписывание, бесконечные вилочки и стрелки на полях. Словом, кропотливая отделка, доставляющая мне мучительное наслаждение.
Именно так: мучительное (без мук тут нельзя – никак не обойтись) и – наслаждение. Неземное, райское блаженство, вкушаемое разве что праведниками в царстве пресвитера Иоанна.
Иными словами, моя жизнь – это стиль, стиль и еще раз стиль (вот мы и вернулись к тому, с чего, собственно, начали). Остальное же - бессмысленное существование, скучное и однообразное течение дней, хождение с грелкой на поясе от буфета к окну, от окна – к дивану, от дивана – снова к буфету. И стоптанными тапками с наполовину оторвавшимися помпонами и выглядывающими из дыр большими пальцами ног по полу шарк-шарк. А если подошвы кое-где прилипнут (разлилось и застыло что-то клейкое и вязкое), то и не сразу оторвешь их от пола: чмок-чмок…
Существование!
Каково же мне теперь отодвинуть в сторону едва начатый отчет и вместо добросовестного изложения произнесенных на заседании речей, заданных вопросов (подчас весьма каверзного свойства) и полученных ответов заняться черт знает чем! А именно: опровержением нелепых и ложных слухов, попытками оправдаться, защитой доброго имени и прочей несусветной чекпухой.
Чекпухой…ха-ха!.. вот даже рука с пером дрогнула, и я сплоховал, обмишурился, допустил ошибку. Вернее, не ошибку, а описку, у меня же есть на этот счет своя теория, - теория описок и оговорок. Они никогда не бывают случайными, эти описки и оговорки, а, подобные водяным знакам судьбы, указывают на роковые сцепления обстоятельств, служат своего рода предзнаменованиями, предостерегающими звоночками.
Динь-динь: зазвенело, - значит, что-нибудь непременно произойдет.
Признаться, теория весьма любопытная и занятная, главное же, не вымышленная, а выведенная из жизни (во всяком случае, она многому дает объяснение). Но я не буду сейчас о ней распространяться, подробно излагать ее суть, а просто зачеркну ненужную букву, чтобы из ЧЕКпухи (по моей теории маячащий здесь ЧЕК должен неким образом обнаружиться, проявиться) снова получилась…
Хотя и в исправленном виде чепуха остается чепухой. Она начисто лишена той волшебной поэзии, которая заключена для меня в привычном и сладостном выполнении обязанностей бессменного секретаря нашего общества. Как исправный портной гоняется за молью, порхающей над сшитым им фраком или бальным платьем, так и я охочусь за прилипшими к перу волосинками. Охочусь, чтобы, не дай бог, иная буква не поплыла, не поползла и не размазалась, испортив внешний вид моего отчета и создав впечатление, будто и сам я такой же размазня.
Но нет! Уверяю вас, нет! Размазня не смог бы похвастаться столь безупречной каллиграфией. И буквы у меня выведены образцово, с вензелями и завитушками, нанизаны, словно бисер на нитку…
Обычно отчет я начинаю с того, какая за окном погода, хорошая или плохая (для нас чем хуже, тем лучше): она-то и определяет повестку дня. А затем уже я перечисляю всех присутствующих, зачитываю объяснительные записки тех, кого нет, и привожу речь Председателя, открывающую собрание, - короткую, но очень выразительную и, что особенно важно, отвечающую состоянию дня. Сейчас, к примеру, осень, начало октября, а в октябре у нас с погодой случаются самые причудливые метаморфозы. Бывает по утрам до того солнечно, ясно, что аж противно. Но после полудня к счастью солнце прячется, набегают облака, похожие на пропитанную чернилами промокашку, а вечером пожалуйте вам пронизывающий ветер и дождь.
Этак вырвет ветром из рук городского сумасшедшего сетчатую шляпу с засохшими березовыми сережками и голубиным пометом на полях, и она покатится колесом по бульвару – не поймать. Или сдует крошки со столика кафе – на радость голубям, воронам и галкам. Вот вам и обещанная метаморфоза! Это в царстве пресвитера Иоанна, знаете ли, вечная весна, все цветет, благоухает, соловьи заходятся свистом и щелканьем (когда-то давно мне об этом рассказывала на сон грядущий мечтательница сестра). У нас же погода неустойчивая, капризная, переменчивая, и Председатель это, конечно, учитывает.