Страница 119 из 120
Брамс помогал мне заботиться о детях (когда случилось несчастье с мужем, я ждала восьмого ребенка), ведь я осталась совершенно без средств. Заработки Роберта всегда были скромны, но мы не бедствовали, а тут я впервые узнала, что такое нужда. Ради заработка мне пришлось возобновить мои концерты. Когда Роберт был здоров, я, занятая воспитанием детей, почти не выступала на сцене, теперь же не отказывалась ни от одного предложения, но и этих денег не хватило бы, если бы не Брамс. Он старался как мог, брался за любую работу, лишь бы поддержать нашу семью.
Конечно же, мы клялись друг другу, что все это ради Шумана и его выздоровления. Мы убеждали себя, что высшая радость – это радость самопожертвования. Но постепенно я стала чувствовать, что Брамс – это открытие поразило, как молния, – любит меня, что временами он едва удерживается от того, чтобы сжать меня в страстных объятьях и осыпать поцелуями. «Господи, господи, что же это?!» – спрашивала я себя, охваченная лихорадкой, готовая бежать от него прочь.
Но, что самое ужасное, если бы он решился, я бы не отвергла его, ведь я тоже любила.
Временами мне это казалось кошмарным наваждением: Шуман в больнице, а мы с нашим восторгом самопожертвования, клятвами в том, что нас связывает только забота о нем и вера в его выздоровление, на самом деле понимаем, какая это ложь! И лишь последняя преграда, созданная нашей спасительной нерешительностью и стыдливостью, мешает нам признаться в правде!
Когда я отправилась на гастроли в Роттердам, Брамс, охваченный той же тоской, что и некогда Шуман, примчался туда следом за мной, чтобы быть рядом. Он, намекая на гетевского Вертера, называл себя юношей в синем фраке и желтом жилете: Брамс действительно был близок к самоубийству. Эти чувства, это безумие, боль и тоска прорываются в написанных тогда вариациях на тему Шумана, посвященную мне... ( Музыкант играет Вариации Брамса.)
И все-таки мы расстались, и это расставание было похоже на бегство. Брамс покинул меня потому, что в какой-то момент почувствовал: при всей любви ко мне он не может принести в жертву свою свободу художника, свое честолюбие, свои мечты о славе. Конечно, он причинил мне боль, но я сказала себе: наверное, так лучше, честнее и справедливее...
Сказала и успокоилась.
Успокоилась настолько, что в письмах советовала ему жениться, уговаривала, убеждала, приводила самые неотразимые доводы, торжествуя в душе от мысли, что все-таки он не женится, мой Брамс. И мы будем по-прежнему переписываться, обмениваться мнениями о музыкальных новинках, иногда встречаться, ссориться, изощряться в придирках, колкостях и насмешках, с мстительной усладой друг друга изводить, но по-прежнему любить. Мне кажется, я одна знаю разгадку той особой, невыразимой, щемящей, обморочно сладкой грусти, мольбы, надрывного отчаяния, которые слышатся в музыке Брамса, – грусти о чем-то несбывшемся, безвозвратно утраченном…» ( Музыкант играет интермеццо ми-бемоль минор.)
Брамс в молодости был романтик, – любил Гофмана, Новалиса, Жан-Поля. И, несмотря на то, что этот светловолосый юноша в зрелые годы очень изменился (потучнел, стал носить бороду, из-за чего в Вене, во всех ресторациях, его называли господином фон Брамсом), он остался романтиком на всю жизнь.
А сейчас я чувствую, друзья, некую лихорадочную взвинченность: это означает, что пора вызвать дух главного демона романтизма, – дух Паганини, и прочесть вам мою последнюю страничку.
СЦЕНА ПЯТАЯ
ГЕНИЙ СТРУНЫ СОЛЬ
( Читает.) «Воистину он чародей, он демон, этот итальянец, извлекающий из одной струны Соль целую гамму звучаний! Скрипка в его руках то рыдает, то что-то жалобно шепчет, то зовет издалека, то бесовски взвизгивает, то отрывисто, желчно смеется, пальцы же, пальцы... они скользят по струне или совершают головоломные прыжки, замирают и вновь выделывают отчаянные трюки!
Право же, маэстро, когда слушаешь вас, кажется, будто вы вслед за Фаустом заключили сделку с тем, чей гамаш так ловко драпирует копыто! Да и в облике вашем проскальзывает нечто, навевающее мысль о подобной сделке, – особенно когда в саркастической усмешке кривится рот, словно бы отвечая струнам, а горбинка спины, острый подбородок на деке скрипки, длинные пряди волос и отлетевшие фалды фрака придают вам сходство со зловещей птицей...
Впрочем, вам не менее идет и роскошный голубой редингот с воротничком, отороченным мехом, и башмаки на высоких каблуках, с золочеными пряжками, в которых вы так любите появляться. И вообще, вы человек крайне противоречивый, неуловимый в своей двойственности. «Смиренный и гордый, искренний и саркастичный, расточительный и скупой, уступчивый и непреклонный, равнодушный и чуткий, точный и беспорядочный», как говорят о вас те, кто вас близко знает.
То вы богохульствуете, отказываетесь воспитывать у иезуитов сына, то мечетесь в страхе за свою погибшую душу и готовы заказать для себя сто заупокойных месс; то полны презрения к голубой крови, то добиваетесь титула барона. И вам совершенно все равно, что вам предложат для ночлега, – простой матрас на чердаке или пуховую постель под бархатным балдахином. Даже внешность ваша таит ту же вечно ускользающую загадку: орлиный нос, высокое чело, дуги бровей и лукавая улыбка, напоминающая улыбку Вольтера...
9 марта 1831 года. Вернувшись домой после концерта Паганини, устроенного в Королевской академии музыки (Grand Opera), Лист долго ходил по комнате, так сумрачно посматривая на стоявший в углу рояль, словно тот испытывал его, бросал ему дерзкий вызов. Ему мучительно, до жгучего вожделения хотелось сейчас играть! Но в то же время Листа так поразил облик этого итальянца, что он не мог приблизиться к роялю: какое-то заклятие, какая-то колдовская сила удерживала его, и любимый инструмент отпугивал, словно очерченный магическим кругом.
Лист останавливался у ночного окна, вглядываясь в разноцветные огни рю де Прованс, где они жили с матерью (отец к тому времени уже умер), вслушиваясь в шум экипажей, постукивание тросточек по брусчатке и не утихающий гул толпы. Он садился в кресло и снова вставал, словно нуждаясь в движении для того, чтобы осознать значение случившегося.
Да, он не просто услышал гениального скрипача, волшебника, чародея – он ощутил возможность прорыва в неведомое, нового постижения инструмента, не только скрипки, но и к рояля, еще не открывшего всех своих тайн. В его сокровенных недрах хранятся сокровища, к которым только найди доступ, и они засверкают в твоих руках россыпью драгоценных алмазов! На рояле, этом дивном подобии оркестра, можно не просто исполнить мелодию, но пробудить духов самой природы, смешать звуки, как художник смешивает краски, и изобразить... Да, да, изобразить шум горного водопада, весенние раскаты грома, шелест осенних дубрав, рокот морского прибоя, вечерний звон колоколов! Казалось бы, это невозможно, ведь все-таки (все-таки!) рояль не оркестр, но в то же время вполне достижимо, если... нет-нет, не заключить сделку с дьяволом (оставим эти выдумки поэтам!), а использовать найденные Паганини приемы и принципы. Найденные для скрипки, но ведь их можно по-новому переосмыслить, использовать, претворить для рояля!
Вот, скажем, его последний каприс... какая прекрасная, выразительная тема!.. И так она может зазвучать на рояле, во всех регистрах, во всем диапазоне... от грандиозного форте до почти неслышного, тающего в воздухе пианиссимо!..» ( Музыкант играет этюд ля минор Паганини-Листа.)
Браво, браво, маэстро! Вам вновь аплодирует вся улица! Мне кажется, дух Листа витал над вами, когда вы играли!
Но наступило утро в нашем маленьком, тихом немецком городке: скоро няни выведут на бульвар детей, стряпчие отправятся в ратушу, а кухарки – на рынок. Вот и Гофман гасит свечу, надевает фрак и поправляет манишку у зеркала: ему нужно вовремя явиться в бамбергский театр.