Бриллиант для короля

— Это ваше дело, но вернемся к Шарлотте. Вы ее обидели?

— Говорю вам, я ее спас.

— Если говорить о спасении, то ее спасли мои сторожа, когда нашли ее лежащей на снегу без сознания и принесли ко мне. Если бы вы на самом деле беспокоились о ее здоровье, то она видела бы в вас истинного друга и ее глаза светились бы, радуясь встрече с вами. Но я не заметила в ее взгляде приязни, а увидела испуг и даже ужас. Поэтому повторяю свой вопрос: чем вы ее обидели?

Голос маркизы зазвучал сурово и властно, от нее уже никак нельзя было отделаться салонной болтовней. Де Лувуа пока не собирался сдаваться, но все-таки немного отступил.

— Пустяки, сущие пустяки! Мелкие знаки внимания, которые она исключительно по своей глупости могла счесть авансами.

— Шарлотта далеко не глупа. Остается выяснить, что вы называете «мелкими знаками внимания». Они были такими же, какими вы допекали Сидонию де Ленонкур?

— Нашли что вспомнить! Давно пора забыть эту древнюю историю!

— Нет, не пора, потому что, я вижу, вы снова хотите ввести ее в моду. Я требую от вас правды! Она не выйдет за стены этого дома. Даю вам свое слово, вы меня знаете и можете быть уверены, что на мое слово можно положиться.

Да, де Лувуа знал Атенаис де Монтеспан — все ее недостатки происходили от ее гордыни. С секунду он смотрел на нее: мадам сидела перед ним прямая и горделивая, и в ее больших синих глазах пламенела царственность, которой на протяжении многих лет покорялся один из самых великих королей мира. Все тяготы были ей по плечу. Она была и оставалась несравненной.

Де Лувуа пожал плечами, встал с кресла и плюхнулся на табурет. Потом оперся локтями о колени и положил подбородок на сжатые кулаки.

— Правда состоит в том, — проговорил он глухим голосом, — что я от нее без ума. Никогда ни одна женщина так меня не околдовывала. Я без колебаний отдал бы свою оставшуюся жизнь за еще одну ночь с нею...

— Еще одну? Значит...

Он не ответил, не поднял головы и не видел отвращения, появившегося на лице Атенаис, но она решила идти до конца.

— Она отдалась вам добровольно или вы взяли ее силой?

— Я привязал ее к кровати, чтобы она не царапалась... Боже, до чего же она была желанна, вот так, извиваясь на бархате, стараясь от меня избавиться...

Маркиза поняла, что он не испытывает ни раскаяния, ни угрызений совести, а только сладострастное вожделение, и резко оборвала его:

— Довольно! И вы удивляетесь, что она вас боится и избегает вас? Порой я спрашиваю себя: из дерева или из камня сделаны некоторые мужчины? Вы для меня — не неожиданность, всем известно, что вы грубое чудовище, но у вас еще есть время для раскаяния! И сколько же раз вы предавались своим радостям?

— Дважды... Но я позаботился, чтобы в еду ей подмешали успокоительного...

— Трогательная забота! Кстати, как вы объяснили королю приступ вашего великодушия и желание взять под свое крыло узницу Бастилии?

— Я объяснил ему, что старая тюрьма может свести в могилу красавицу, которая, совершенно очевидно, привлекла внимание короля и может еще послужить ему.

— Очень угодливо, хотя не слишком красиво. И что же король вам ответил?

— Что отныне он намерен жить в добродетели.

— В добродетели? В наши времена добродетель стала своенравна, если выбрала себе сердце короля. А как вы поступите, если Его величество король отступит от своего похвального решения и прикажет вам привести Шарлотту к себе?

— Такой возможности мне не представится, поскольку она меня всячески избегает.

— И, поверьте мне, это к лучшему! Да проявите вы хоть каплю человечности! Оставьте ее в покое! Шарлотта имеет право жить так, как считает нужным. Я сохраню ваш секрет, но пообещайте, что не будете больше досаждать ей.

— Рассказывать о моем секрете — значит повредить ей больше, чем мне, — заявил де Лувуа с циничной усмешкой.

— Безусловно, но вам лучше не пытаться повторять свои эксперименты, вас могут поджидать необычные сюрпризы!

— Но, мадам, почему вы хотите запретить мне любить, как любит любой обычный человек?

— Любой обычный? Неужели? Сравнение мне не кажется удачным, мой дорогой! Я ничего другого не пожелала бы вам, как любить, как любой обычный... Но только не как господин де Лувуа!

Праздники — Рождество и Новый год — не обманули ожиданий, они были пышными, изысканными, но, может быть, не такими веселыми, как при жизни королевы. Театральные представления, балы, концерты перемежались с религиозными церемониями и церковными службами, которые, казалось, с каждым днем становились все длиннее. Придворные устремлялись в церковь толпами, торопясь занять место, откуда их сможет увидеть король, и заливались горючими слезами во время проповедей знаменитого Бурдалу, который воздавал хвалу образцовой жизни Его величества, отринувшего мерзости легкомысленной юности и обратившегося к богу. Да, никогда еще не было столько слез при пении «Аллилуйя»!

Шарлотту эти публичные покаяния скорее забавляли, герцогиню Орлеанскую раздражали своим ханжеством и вызывали смех. Разделяя увеселения и молитвы полусветского, полуцерковного Рождества, Шарлотта невольно вспоминала свадьбу Марии-Луизы, королевы испанской. В тот день новобрачная плакала, королева молилась, а король, находясь между двумя своими фаворитками, откровенно выражал предпочтение сияющей Фонтанж, улыбаясь ей в ответ, и лишь изредка поглядывал на ослепительную Монтеспан, которая пламенела яростью. Тогда еще не было никакого черного платья, которое отныне всегда следовало за королем тенью. И из-за которого теперь все так непоправимо изменилось.

Ловя на себе взгляды своего мучителя чаще, чем хотела бы, Шарлотта думала о том, что предпочла бы вовсе не приезжать в Версаль. Ей так не хотелось покидать свой дом — пусть он пока еще не до конца был приведен в порядок, — а главное, свою любимую Леони. Как она любила молиться с ней рядом на Рождество, распевая старинные песнопения...

Да, дом она покинула с большой неохотой. Но чтобы не оставлять Леони одну на праздники, Шарлотта придумала пригласить к ним в Сен-Жермен Исидора Сенфуэн дю Булюа. Он примчался на своих славных лошадках быстрее, чем на крыльях, подстегиваемый радостью при мысли, что опять они с мадемуазель Леони сядут друг напротив друга и будут вести долгие приятные беседы, которых так ему не хватало с тех пор, как она уехала с улицы Ботрей. Его карета была набита бутылками вина, закусками, лакомствами и всевозможными сладостями. Он закупил в Париже все, что только ему заблагорассудилось. Обе дамы встретили его с большой радостью.

Примеряя перед отъездом в Версаль платья, Шарлотта заметила вдруг, что и ее кузина не чужда кокетства и оно очень ей к лицу. Порозовевшая мадемуазель Леони просто преобразилась, примерив приготовленный Шарлоттой подарок — изящное платье из плотного фиолетового шелка с отделкой из пышных легких кружев и хорошенькие туфельки в тон ее одеянию. Леони так по-детски обрадовалась своему наряду, что Шарлотта решила в ближайшем будущем всерьез позаботиться о гардеробе кузины. Мадемуазель Леони не должны были принимать в ее доме за прислугу или монашенку, которая предпочла жить в миру.

Перед глазами Шарлотты разворачивались королевские празднества, а она представляла себе двух милых старичков — как они сидят у камина в библиотеке, чокаются бокалами с драгоценным вином, привезенным Исидором, и ведут нескончаемую доверительную беседу в домашнем тепле, благоухающем елкой. Еловые ветки, перевязанные красными бантами, они с Леони развесили по всему дому... Как бы она хотела быть вместе с ними! Зато сколько мужественных усилий предпринимала Шарлотта, чтобы отогнать от своего мысленного взора другое лицо, которое она не видела с того самого дня, когда случилось некое происшествие на лестнице в доме Фонтенаков в Сен-Жермене. Но ей это не удавалось. И она гадала, чем занят Альбан, когда сама она любуется движениями куколок из Опера, запертая в роскошной шкатулке. Вместе ли они с актрисой, о которой говорят, что она его любовница? Как отчаянно завидовала ей Шарлотта! Или, может быть, он празднует Рождество в обществе веселых друзей? Или сидит в засаде на холодной темной улице, подстерегая вора или убийцу? А может быть, господин де ла Рейни, который так к нему привязан, пригласил его к себе?