Графиня тьмы

Пролетело утро, а долгожданный посланец так и не появился. После полудня Элизабет в компании с Жуаном отправились осматривать город — такой симпатичный, с россыпью домиков, как будто украшенных разноцветными выступающими балками и островерхими коньками крыш, толпящихся вокруг изумрудно-зеленой ратуши с башней на боку. А Лаура решила поболтать с фрау Маркарт: та пришла в восторг от возможности посудачить, отвела ее в маленькую приватную гостиную и угостила там кофе, впрочем, весьма отменным.

— Вы хотели, чтобы я рассказала вам о «таинственных»? — осведомилась она, раскладывая сладости на блюде.

— Ах, вот как вы их тут называете?

— Другого имени мы не знаем, ведь господин граф никому не показывал их паспорта. Просто велел называть его «господин граф». Но над ними простерлась рука ее светлости, и поэтому мы не имеем права задавать вопросы.

— А когда они сюда приехали?

— Этого я никогда не забуду. В полночь 7 февраля 1807 года. Сенатор Андрае отдал странный, но категорический приказ: приезжие не должны ни с кем встречаться, даже со мной! Они сами пройдут в свои апартаменты. И им не понадобятся ничьи услуги, поскольку с ними будет их человек, который и займется всем необходимым. Надо было удалить из дома всех работников.

— Какие строгие приказы!

— И не говорите! Так что в назначенные день и час я была в гостинице одна. Оставила открытой парадную дверь и зажгла фонари. Ровно в полночь во двор въехала берлина, еще краше вашей, мадам, запряженная четверкой великолепных вороных. Кучер в роскошной зеленой ливрее с галунами соскочил и побежал открывать дверцу. Сначала вышел какой-то дворянин лет сорока, очень красивый и элегантный, он огляделся вокруг и вновь подошел к карете, протягивая руку, сжатую в кулак, молодой женщине в вуали.

— Но откуда вы узнали, что она молода?

— О, мадам, возраст не скроешь даже вуалью: тут и грация в движениях, и тонкий стан, и живость, и легкая поступь, и нежная рука. Наверняка она была очень молода и так красиво одета: в атласный сатин и бархат под цвет своей вуали…

— А лица ее вы не видели?

— Нет. Густая зеленая вуаль ниспадала с широкополой шляпы с тульей, отделанной белым сатином на сборке. Я даже голоса ее не слышала.

— Но как вам вообще удалось что-то увидеть?

— А через щель в ставне в моей комнате, где я погасила свет. Они поднялись к себе, а слуга стал выгружать многочисленную поклажу. Потом все стихло. Зато на следующий день я виделась с самим господином графом, он приходил ко мне переговорить. Действительно, он был красавцем, этот вельможа, и очень обходительным. Но потребовал, чтобы никто к ним в комнаты не входил, потому что даме не должны мешать отдыхать. Их человек так сам всем и занимался: убирал, носил еду, не забывал даже о молоке для кошек. Каждый день дама спускалась вниз и отправлялась на короткую прогулку в карете. Она всегда была одета как картинка, но всякий раз в своей зеленой вуали. Ее голоса я так ни разу и не слышала. Но зато уж наговорилась с их человеком: это был швейцарец по имени Филипп Шарр. Мы с ним даже подружились. Он предан им душой и телом.

— Но кому же он так предан, если у них и имени-то нет? Что говорят в городе? Ведь они, должно быть, вызывают любопытство?

— И еще какое любопытство, но… приказ великой герцогини точен и строг: оставить их в покое, не пытаться нарушить их инкогнито! И все же бальи набрался смелости и сходил во дворец в надежде хоть что-то разузнать. Но ему удалось выяснить только то, что они оба высокого происхождения, особенно дама, а он посвятил жизнь ей и делу Бурбонов…

— А письма им ни разу не приходили?

— Приходили. Всегда на имя Филиппа Шарра. И еще полно газет. Кажется, граф много читает…

— А она?

— Не знаю, чем она занималась целыми днями. Я видела только, как она совершала прогулки в карете. Но, кажется, они живут в большом ладу… И даже еще лучше…

— Вы имеете в виду, в любви?

— Почему бы и нет? Если бы вы видели, как он помогает ей спускаться по лестнице. Чувствуется, что все его заботы — только о ней. От этого человека исходит… какое-то удивительное тепло, а молодая дама словно нежится в этом тепле, как котенок у огня. О, это удивительная пара, но, возможно, мадам известно гораздо больше, чем мне?

Очевидно, фрау Маркарт ожидала встречных откровений, но Лаура сочла, что лучше бы им на этом и остановиться. Тем не менее, не желая обидеть эту славную женщину, она подарила ее одну из своих улыбок, за которые ей все можно было простить:

— Не уверена, что знаю больше вашего. Видите ли, в жизни порой получаешь приказы из таких высоких инстанций, что самое лучшее — просто подчиниться, не вникая в их смысл…

Но хозяйка гостиницы была неглупа. Ее глаза сразу же округлились:

— Так высоко? Надо ли полагать, что здешние люди не ошибаются и наша «графиня Тьмы» вовсе не обычная эмигрантка, каких много?

Прозвище задело Лауру:

— Неужели вы так ее нарекли?

Фрау Маркарт наградила ее широкой улыбкой:

— Это имя выдумал один юноша из нашего города, он поэт. На нашем языке это произносится как «dunkelgräfin». Но по-французски оно звучит гораздо интереснее! И так ей подходит!

Вернувшись к себе, Лаура задумалась над этими словами. Да, прозвище, конечно, намекало на густую завесу тайны, которой была окутана принцесса, но не имело ничего общего с ее светлой личностью. Нет, совершенно не подходило оно матери остроумной, блестящей Элизабет, но притягательная сила слова была такова, что это прозвище должно было закрепиться за ней навсегда.

Тем же вечером приехал Филипп Шарр. Было уже больше десяти, и девушка пошла спать. Чтобы он мог без помех переговорить с Лаурой, фрау Маркарт отперла для них комнату, соседнюю с их апартаментами. Окна этой комнаты выходили на внешнюю стену здания, что позволяло полностью избежать риска появления чужих глаз и ушей. В гостинице в этот период было вообще мало постояльцев, а на этаже, предназначенном для французов, и вовсе никого. Им подали кофе, шнапс, ветчину, булочки, масло и сладости — все необходимое для того, чтобы подкрепиться человеку, проскакавшему два лье под зарядившим с самых сумерек проливным дождем и собиравшемуся проделать тот же путь в обратном направлении.

Прошедшие десять лет нисколько не изменили верного швейцарца, разве что он стал теперь еще суше, еще суровее и сдержанней. Этому человеку нечасто приходилось отдыхать, ведь на своих широких плечах он нес всю внешнюю охрану тайны, выполняя долг, который возложил на себя много лет назад. Непосредственная защита была на голландце, но все, что окружало их извне, находилось в ведении Филиппа Шарра. И тем не менее он нашел теплые слова, радуясь встрече с Лаурой и Жуаном.

— Несмотря на все условия, — с чувством сказал он, — ваш приезд — это какое-то чудо. Ни за что бы не поверил, что такое возможно…

— А… ей сообщили?

— Да. Вы просто не представляете себе, как она радуется возможности увидеть вас обеих. Она так часто думала о вас!

— Известно ли ей, что нам не велено с ней разговаривать?

— Известно. Не скажу, что она от этого в восторге, но главное для нее — повидать Элизабет. Похожа ли на нее девочка?

— О да, и, думаю, не оскорблю ее, сказав, что она будет не хуже матери. Перед отъездом из Сен-Мало я заказала одному замечательному художнику ее портрет в миниатюре и вот, привезла его с собой. Не возьметесь ли передать ей его, поскольку у меня не будет возможности сделать это самой?

Шарр вгляделся в черты сияющей юной девушки на портрете в рамке из слоновой кости.

— Хотя это произведение местного художника, — пояснила Лаура, — но, думается мне, сам знаменитый Изабей, придворный миниатюрист, не написал бы ее лучше…

Со слезами на глазах швейцарец положил портрет обратно в коробочку и спрятал в карман.

— Спасибо вам от нее! Благодаря портрету счастье, которого она так ждет завтра, продлится и впредь…

Лаура умолкла, предоставив ему возможность подкрепиться, но потом, когда он перешел к десерту и спросил разрешения раскурить трубку, вновь начала беседу: