Что будет дальше?

Дженнифер подумала: «Когда ты твердо знаешь, что скоро умрешь, бояться уже нечего. Вот папа — он же не боялся. И мне сейчас не страшно. Что бы вы со мной ни сделали, я не испугаюсь. Делайте что хотите. Мне плевать. Мне до вас больше нет никакого дела».

Она почувствовала, что женщина подошла ближе и, судя по всему, наклонилась над ней.

— Что, Номер Четыре, пить хочется? — спросила женщина.

При этих словах Дженнифер почувствовала, что в горле у нее все буквально пылает от жажды. Она молча кивнула в ответ.

— Ну так попей. — Женщина сунула в руки Дженнифер бутылку с водой.

В черном мешке на уровне рта девушки по-прежнему оставалось прорезанное отверстие, через которое ее поили в тот день, когда она впервые узнала, что теперь ее зовут Номер Четыре. Дженнифер не без труда обхватила бутылку скованными руками и поднесла ко рту. Часть воды, как она ни старалась, пролилась мимо губ, намочила ей грудь, впиталась в черную ткань мешка. Поначалу Дженнифер показалось, что вода совсем не утоляет жажду и не освежает ее. Затем она поняла, что просто слишком давно не пила. Она буквально залпом осушила бутылку, стараясь не задумываться о том, что в воду опять могли подмешать снотворное или какие-нибудь другие медикаменты. Впрочем, сейчас она уже не имела ничего против того, чтобы отключиться, уснуть, потерять сознание. Перспектива пропустить во сне очередное приготовленное для нее унижение, не испытать боли во время очередной пытки не только не пугала, но, скорее, наоборот, радовала ее.

— Ну что, Номер Четыре, полегчало?

Дженнифер кивнула, хотя на самом деле лучше ей вовсе не стало. В ее положении «лучше» или «хуже» быть не могло. В какое-то мгновение ей вдруг захотелось, без всякой надежды на спасение, но просто назло мучителям закричать во весь голос: «Меня зовут Дженнифер!» Но ее язык отказывался произносить эти слова. Даже выпив бутылку воды и смочив пересохшие горло и губы, она по-прежнему оставалась немой.

В этом странном разговоре на некоторое время возникла пауза. Вскоре Дженнифер услышала, как на бетонный пол поставили что-то скрипучее и не слишком тяжелое. Этот звук ей был также знаком: так скрипел стул, на котором она сидела, когда ей задавали вопросы. В следующую секунду заговорившая с Дженнифер женщина подтвердила правоту ее догадок:

— Я попрошу тебя встать с кровати и пройти вдоль нее от изголовья к дальней спинке. Там стоит стул. Пожалуйста, вставай и иди. Когда дойдешь до стула, можешь сесть на него. Расслабься, держи голову прямо, как будто смотришь перед собой.

При всей лаконичности отданных женщиной распоряжений Дженнифер почувствовала, что голос той изменился. В нем появились какие-то живые и даже вполне человеческие интонации. Монотонный речитатив, пугавший девушку в первые дни заточения, куда-то исчез. Женщина говорила с нею мягко, едва ли не по-доброму. Можно было подумать, что какая-нибудь секретарша или офис-менеджер предлагает посетительнице посидеть в приемной перед началом деловой встречи или собеседования.

Дженнифер ни в малейшей степени не купилась на эту уловку. Она прекрасно понимала, что ничего доброго от этой женщины ждать не приходится, и чувствовала, что та ненавидит ее всем сердцем.

Оставалось только себя пожалеть, потому что в ее собственной душе не осталось сил ни на какие чувства. Ни ненавидеть, ни бояться своих мучителей она больше не могла.

— Номер Четыре, настал час ответить еще на несколько вопросов. Не волнуйся, много времени это не займет. Вопросов будет немного.

Превозмогая боль, Дженнифер встала с кровати и, не без труда заставив себя разогнуться, на ощупь пробралась к стулу. Мистера Бурую Шерстку она взяла с собой — как солдат, пытающийся вытащить из-под огня раненого товарища. Собственная нагота и ощущение того, что за нею подглядывают посторонние люди и жадные объективы камер, ее больше не волновали. Нащупав спинку стула рукой, она осторожно опустилась на сиденье и посмотрела в темноту перед собой — туда, где, по ее представлениям, должна была находиться направленная на нее камера.

После небольшой паузы женщина задала первый вопрос:

— Скажи нам, Номер Четыре, мечтаешь ли ты о свободе?

Этот вопрос прозвучал совершенно неожиданно и поставил Дженнифер в тупик. Как и во время предыдущих допросов, она никак не могла понять, чего хочет от нее эта женщина и какой ответ будет признан правильным.

— Нет, — осторожно ответила Дженнифер. — Я мечтаю о том, чтобы вернуться обратно — в ту привычную жизнь, которой я жила, пока меня не привезли сюда.

— Но ведь ты говорила, что та жизнь тебе не нравилась. Вспомни, Номер Четыре, ты сама утверждала, что в той жизни тебе все надоело и что ты даже решила бежать из дому, чтобы все изменить. Получается, ты соврала нам.

— Нет, я вас не обманывала, — поспешно возразила Дженнифер.

— А я думаю, что обманывала.

— Нет, нет, нет, — жалобным голосом повторяла Дженнифер, сама не понимая, о чем можно умолять этих людей и на что рассчитывать.

Женщина, похоже, на некоторое время задумалась, а затем, сформулировав новый вопрос, задала его Дженнифер:

— Номер Четыре, скажи, как ты думаешь: что с тобой теперь будет?

Дженнифер почувствовала, что ее сознание разделилось на две части, каждая из которых думала и чувствовала независимо от другой. Одну половинку мутило от голода и боли, у нее кружилась голова, ей было страшно за свое будущее, и она отчаянно пыталась догадаться, чем ей грозит едва заметное изменение в интонации говорившей с ней женщины. Вторая часть ее сознания была абсолютно спокойна. Ее эмоции были выжжены испытанной болью. Эта ледяная, почти бесчувственная Дженнифер прекрасно сознавала: вне зависимости от того, что она сейчас скажет или сделает, ее конец приближается с неумолимой быстротой. Впрочем, ни та ни другая часть ее сознания не могли себе представить, каким будет финал.

— Я не знаю, — ответила Дженнифер.

Женщина повторила вопрос:

— Номер Четыре, как ты думаешь, что с тобой теперь будет?

Пленница вдруг подумала, что требовать ответа на такой вопрос — уже слишком жестоко. Особенно после всего, что с нею сделали. Судя по всему, мучители решили доставить дополнительные страдания именно таким изуверским способом. Отвечать на этот вопрос было больнее, чем терпеть удары, сидеть на цепи, испытывать унижения, быть изнасилованной и все время находиться под прицелом видеокамер. Этот вопрос требовал от нее заглянуть в собственное будущее — будущее, в котором перспектива быть изрезанной бритвой на куски представлялась не самой пугающей. Задумываться о пытках, о боли, о самой чудовищной казни было гораздо страшнее, чем испытывать все это.

— Я не знаю, не знаю, не знаю, — повторила Дженнифер несколько раз, едва не плача от ужаса.

Слова вырывались у нее из груди, словно выстрелы. Под судорожным дыханием перепуганной девушки ткань надетого на ее голову мешка пульсировала, словно живая.

— Номер Четыре, я повторяю свой вопрос в последний раз… Итак, как ты думаешь…

Дженнифер не стала дожидаться окончания фразы и, перебив женщину, заговорила скороговоркой, время от времени сбиваясь и делая паузы:

— Я думаю… я думаю, что мне… что я уже никогда не выйду из этой комнаты. Я останусь здесь… до конца своих дней. Это мой дом и мой мир. Ничего больше у меня нет. У меня нет даже будущего… Завтра для меня никогда не наступит. Прошлого у меня тоже не было. Осталась ли в запасе у меня хоть минута, я не знаю… Вот, наверное, и все… Больше я действительно ничего не знаю и не могу придумать.

Несколько секунд женщина молчала, и Дженнифер могла только гадать, понравилось ли ей то, что она сказала, или, наоборот, рассердило. Впрочем, на самом деле девушку это уже не интересовало. Она разве что в глубине души порадовалась, что смогла ответить на заданный вопрос, не сказав прямо: «Я скоро умру», что на самом деле было бы единственным по-настоящему честным ответом.

Неожиданно женщина рассмеялась.

Этот смех раздирал девушке слух и душу. От ледяных и как бы царапающих звуков ей становилось почти физически больно.