Сулла

Зато Цезарь установил свою власть, опираясь на военное превосходство, почти не думая найти прецеденты ее оправдания. Казалось, его больше заботили продолжительность этой власти и ее характер. Очевидно, ему жаловали периоды все более и более долгие: шесть месяцев, один год, десять лет, затем пожизненно. Что касается характера его власти, то он оттачивался с годами, потому что с 46 года он совместил консулат и диктатуру и придал себе некоторое количество прерогатив, связанных с деятельностью трибуна плебса (как святейший). Очевидно, этот механизм, подавляющий и софистический, не имел ничего общего с предыдущими практиками, но некоторым образом Сулла сам сделал его возможным. Его современники в самом деле были поражены значительностью его власти, которую враги, совершенно естественно, обличали как тираническую. Цицерон свидетельствует об этом впечатлении много раз: «Со времени основания Рима обнаружился только один человек (не бессмертные ли боги сделали, чтобы не встретился второй такой?), кому Республика вверилась полностью, принужденная тяжестью обстоятельств и нашими домашними несчастьями; этим человеком является Сулла». Вот слова молодого оратора в 70 году, в то время как он предположительно обратился к сенаторскому жюри (на самом деле он никогда не произносил этой речи); менее чем десятью годами позднее в обращении к народу он будет более резким: «Из всех законов нет ни одного, по моему мнению, более уникального и менее похожего на закон, как тот, который издал временный правитель Луций Флакк в пользу Суллы, чтобы узаконить все его акты. Так как во всех других странах установление тирании ведет к упразднению или отмене законов, здесь же, в государстве, законом устанавливают тирана. Как я сказал, это одиозный закон, но в то же время он не без оправдания, так как является больше произведением обстоятельств, чем людей». Правда, можно посчитать, что Цицерон не совсем последователен: между двумя речами он сделался самым ярым защитником голосования чрезвычайных полномочий для Помпея, сначала на три года против пиратов, затем, чтобы заместить Лукулла в борьбе против Митридата, прежде чем более скрупулезные в отношении законности сенаторы, Квинт Гортензий или Лутаций Катулл, заставили расценить, что не было возможности сконцентрировать столько полномочий и так надолго в руках одного человека и что, во всяком случае, не нужно было ни в чем отступать от обычаев и нравов предков; на что оратор ответил от имени прагматика, что предки умели принимать во внимание обычай в мирное время и интерес государства в военное время и что пять консулатов Мария были спасительными, с этой точки зрения.

Как бы ни был непоследователен Цицерон, Сулла открыл брешь к абсолютной власти, по которой более молодой, чем он, сумел проложить себе дорогу, что по-своему выразил эрудит XVIII века: «Он сумел добровольно отказаться от своей тирании, но не сумел залечить рану свободе, нанесенную его примером».

Этот необычайный феномен ускоренной эволюции еще более заметен, когда речь идет о проскрипции. Несомненно, в понимании Суллы имелась в виду мера, предназначенная ограничить резню, и современники ее так и воспринимали. Однако довольно быстро она стала нечто вроде жестокого принуждения, как будто узаконивание очистки представляло собой усиление ее насилия. С этой точки зрения очевидно, что законно принятые санкции против потомков проскрибированных, даже если они стремились только придать форму довольно распространенным в современном обществе приемам, даже если они действовали, в основном, до 49 года, наложили глубокий отпечаток на римлян. По правде говоря, впечатление было тем более сильным, что закон от 70 года позволял этим несчастным вернуться в Рим, но без пользования их гражданскими правами, в результате чего римляне долго лицезрели перед собой этих молодых людей из хороших семей, которым их близкие родственники позволили вернуть часть состояния; кто выступал против несправедливости закона, удерживающего их вне города, хотя у них есть все фамильные и личные качества, не принимал участие в политической жизни. Плутарх утверждал, что в 63 году, когда был предложен в их пользу закон о реинтеграции, они представляли довольно многочисленную группу воздействия. Но только что вошедший в консулат Цицерон оказался непримиримым по этому пункту, раскрывая своим согражданам, что реинтегрировать этих молодых людей в римское общество — это разжечь гражданскую войну, потому что они не преминут попытаться отомстить за своих отцов. Во всяком случае опыт, полученный от всего этого пожертвованного поколения, привел к осознанию, что есть проблема, которую до сих пор великолепно игнорировали. Впрочем, очень примечательно, что в 43 году Триумвират, когда он повторил использование проскрипции, остерегся включить в нее сыновей, предложив даже оставить детям жертв часть отцовского имущества. Проскрипция Суллы вызвала рост сознания, которое могло привести только к ее осуждению.

Другими словами, Сулла, искренне веривший, что он новый основатель Рима, тот, кто поможет Городу узнать новую эру равновесия и процветания, в конечном итоге является только последним настоящим республиканским лидером, но лидером республики, невозможность существования которой он сам показал. Однако это расхождение между задуманным им проектом и реальной судьбой его произведения не объясняет, как Сулла стал для Истории прототипом жестокого тирана, холодного монстра и расчетливого циника, готового на все, чтобы достичь своей цели, надменно воспользовавшийся властью, завоеванной мечом, и так же надменно освободившийся от нее, как только он ею пресытился. Перечитаем Виктора Дюруи: «Сулла из семьи беспощадных нивелировщиков без ненависти и злобы, которые хладнокровно бьют и дробят, чтобы объединить: Ришелье аристократии». Еще более карикатурен портрет, который дает ему в начале этого века итальянский ученый Г.Ферреро: «До сих пор (прежде чем стать диктатором) Сулла был одним из тех выдающихся, но одиноких людей, которые часто встречаются среди знати, когда разлагается аристократический режим: слишком умный и просвещенный, чтобы сохранить старые предрассудки своего класса и не понять фатальную необходимость его упадка; слишком гордый и слишком серьезный, чтобы искать почести ценой низостей и глупостей, от которых почти всегда зависит политический успех в демократии; слишком энергичный, слишком жадный до богатства, чтобы оставаться бездействующим; слишком скептичный и чувственный, слишком равнодушный к тому, что называют добром и злом; слишком жадный до чувственных и интеллектуальных наслаждений, чтобы когда-либо пожертвовать своим интересом или удовольствием какому-либо делу или идеальному принципу (…) И тогда, став диктатором, этот гордый сибарит, холодный, бесчувственный, отчаявшийся в ужасной борьбе, где он чуть не погиб, презирая весь человеческий род, стал палачом».

Этот особый портрет Суллы, имеющийся в нашей культуре, очевидно, опирается на определенное число древних свидетельств: антисулланская полемика развернулась в Риме очень рано. Первым сигнал подал Лепид, консул 78 года, именно тот, кто предложил сенату запретить предание земле тела Суллы: он не утратил контакта с марианистами, в частности с его сыном, усыновленным Луцием Сципионом, и, будучи проскрибированным, спасшимся в Этрурии; так же как и с Марком Перперной и Марком Юнием Брутом, готовившим восстание в Цизальпинской Галлии. Все эти проскрибированные бывшие марианистские лидеры рассчитывали, что Лепид добьется для них амнистии, и по этой причине последний начал организовывать мощную кампанию, предназначенную показать, что Сулла вел себя как настоящий кровавый тиран и что нужно отменить все его меры, сам выражал готовность отдать имущество проскрибированных, которым он располагает. Очень быстро Лепид пошел слишком далеко, и его коллега Катулл получил от сената приказ положить конец волнениям, потрясшим Этрурию и Галлию. Впрочем, в этих репрессиях важную роль сыграл Помпей и именно он казнил Марка Юния Брута.

После этого нового поражения марианистов все остатки этих армий собрались в Испании под началом Сертория, который сопротивлялся, пока его собственные сторонники не убили его в 72 году. Но знаменательно то, что все основные антисулланские темы были уже поставлены. И последовавшие затем годы предоставили возможность их развить, в частности, Цезарю, представлявшемуся как наследник марианистских традиций, хотя он и избежал скомпрометировать себя с Лепидом. Нужно также сказать, что сенатские круги, не проявлявшиеся ни как «марианистские», ни как «сулланские» — Цицерон тому прекрасный пример — довольно критично были настроены по отношению к диктатору, даже если они и содействовали обеспечению поддержки части его дела: они особенно упрекали его в чрезмерном характере власти, которую они сами проголосовали для него, и говорили также, что с трудом признали то, чтобы конфискованное у римских граждан имущество могло быть продано как добыча, взятая у варварских народностей. Однако отмечают, что для этих кругов Сулла не был жестокой личностью, и когда Цицерон вспоминает этот период гражданской войны, противники характеризуют его следующим образом: «Луций Цинна был жесток; Гай Марий беспощаден в своей злобе, Луций Сулла вспыльчив». И вообще скорее горы трупов и лужи крови 87 года, чем последовавшие за проскрипцией казни, вспоминаются, когда нужно воскресить в памяти ужасы гражданской войны. Наконец, нельзя не видеть, что Сулла довольно быстро предан некоторыми из его сторонников, к примеру, Помпеем, частично разрушившим конституциональное произведение диктатора, способствуя передаче трибунам плебса совокупности полномочий, которые у них были отняты в 81 году. Но Помпей не был единственным: большая часть знати посчитала, что нужно отстраниться от Суллы, и эту тенденцию хорошо демонстрирует анекдот о сторонниках, требующих от него прекращения резни.