Страница 2 из 64
Вернувшись к буру, окруженному рыдающими родными, он взял его руку в свои и с чувством глубокого сострадания и с болью в голосе воскликнул:
— Мой добрый Давид, ничего не вышло!.. Надеяться не на что!
— И все же я от всего сердца благодарю вас, мой маленький храбрый француз, за ваше участие! — ответил бюргер. — Бог — свидетель, душа радуется, когда видишь, что за наше дело борются такие люди, как вы!
— Неужели я так и не смогу ничего сделать для вас? — прошептал юноша.
— Сможете — вместе с женой моей и детьми побыть возле меня до самого конца… Отомстить за меня! Всегда сражаться так же, как… поняли? И ни слова больше… Здесь слишком много ушей.
— Обещаю, Давид!
Офицеры, расходясь по палаткам, с любопытством поглядывали на юнца, который жонглировал миллионами и говорил уверенно, как взрослый мужчина. На месте казни остались только сержант, два артиллериста, стоявшие в оцеплении пехотинцы и команда, призванная исполнить приговор. По распоряжению сержанта один из солдат отстегнул от пояса саперную лопатку — непременный атрибут английского пехотинца — и подал ее буру. Сержант, указав на землю, пояснил:
— Копай!..
Пожав плечами, бур спокойно ответил:
— Я не стану этим английским изделием марать своих рук и родную землю, в которой мне покоиться вечно. Принесите-ка славные мои орудия — кирку да лопату, которыми вскопал я когда-то целинную землю, поруганную ныне завоевателями!
Когда требование было выполнено, осужденный энергично ухватился за отполированные долгим трением о натруженные ладони рукоятки своих инструментов, коротко звякнувших поблескивавшим на солнце железом. Отложив на время лопату, он двумя длинными шагами замерил на красноватой земле длину могилы и по обеим сторонам ее сделал киркой глубокие заметки. Английские солдаты, ценившие мужество, не смогли скрыть восхищения.
Поплевав на ладони, бур крепко сжал рукоятку кирки:
— Ну-ка, Давид, повороши в последний разок вскормившую тебя землю!
Согнув спину, напрягая руки и шею, на которых, словно веревочные узлы, выступили мускулы, приговоренный мощными ударами стал вгрызаться в землю вельдта[3], и она, проносясь между ног, послушно ложилась позади него. Затем он старательно выровнял лопатой края образовавшейся выемки, придав ей прямоугольную форму могилы.
Жена и дети, стоя на коленях под знойными лучами полуденного солнца, тихо плакали.
Солдатам, которым предстояло совершить казнь, разрешили присесть, и они, вполголоса переговариваясь, перекусывали не торопясь. Могила между тем становилась все глубже и глубже. Лишь изредка, чтобы тыльной стороной руки отереть струившийся по лицу пот, прерывал великан-бур свою ужасную работу. Взглядывая украдкой на жену и детей, он, невзирая на усталость, начинал копать еще быстрее, спеша покончить со столь мучительным для них зрелищем.
Один из солдат, охваченный состраданием, протянул буру флягу, полную виски:
— Выпей, приятель, это от чистого сердца.
— Виски?.. Нет, спасибо. Подумают еще, что я выпил для храбрости. Но от воды бы не отказался.
Так как близким осужденного нельзя было выходить за оцепление, на ферму пришлось сбегать солдату.
Давид жадно припал губами к деревянному ковшу свежей воды, солдат же, вернувшись на свое место, принялся рассуждать:
— Вода!.. Разве это христианский напиток, да еще перед тем, как навсегда забыть вкус виски? Если бы мне предстояло вот-вот сыграть в ящик, уж я бы не постеснялся осушить фляги всего взвода. Это так же верно, как и то, что зовут меня Томми Аткинс!
Солнце безжалостно клонилось к западу. Все глуше звучали удары кирки в зияющей яме, поглотившей бура уже по самые плечи. Жена его, с ужасом сознавая приближение роковой минуты, не отрывала глаз от двух огромных бугров, нараставших по обе стороны могилы.
Послышалось щелканье затворов: сержант, достав из патронташа двенадцать патронов и из шести вырвав пули, заряжал ружья. Затем, уложив винтовки на землю, подошел к буру, все еще рывшему яму:
— Давид Поттер, пора!
Тот, прервав работу, поднял голову и спокойно ответил:
— Я готов.
Уложив рукоятку кирки поперек ямы, он ухватился за нее и, подтянувшись, перемахнул через земляную кучу. Стоя в косых лучах солнца, огромного роста, в перепачканной красноватой почвой одежде бур являл собою поистине трагически величественный образ.
Жена и дети бросились к нему, но караул по знаку сержанта оттеснил их. Двенадцать солдат, разобрав наугад ружья, выстроились в ряд шагах в пятнадцати от приговоренного, вставшего спиной к могиле. К осужденному подошел сержант — завязать ему глаза и помочь опуститься на колени. Но бур энергично запротестовал:
— Единственная моя просьба к англичанам — позволить мне умереть стоя, глядя на Божье солнце, и самому скомандовать: огонь!
— Я не могу отказать в этом столь мужественному человеку, как вы, — ответил сержант, отдав честь.
— Спасибо!
Мертвая тишина повисла над лагерем. Смолкли рыдания и стоны. Жгучая мука охватила сердца родных и друзей несчастного смертника.
Отрывистая команда, бряцание металла — и двенадцать стволов вытянулись ровной сверкающей линией, нацеленной на бура. Осужденный, с обнаженной головой и открытой грудью, глубоко вздохнул.
— Прощайте, жена, дети, друзья! — воскликнул он. — Прощай все, что я любил! Да здравствует независимость Родины!.. Солдаты: огонь!
Грянули двенадцать выстрелов, отозвавшихся в окрестности глухим эхом. Бур пошатнулся и рухнул навзничь на земляной бугор. Смерть была мгновенной. Из груди, пробитой шестью пулями, хлестала кровь.
Из уст жены вырвался крик отчаяния, заголосили дети.
Солдаты взяли на караул, сделали полуоборот и двинулись в лагерь. Оцепление сняли, доступ к могиле открыли.
Тяжело опустившись на колени, жена благоговейно закрыла покойнику глаза и, омочив пальцы в крови, ярко алевшей на разодранной одежде мужа, осенила себя крестом.
— Сделайте, как я, — сказала она детям. — И помните всегда, отец ваш — убитый англичанами герой, и кровь его вопиет об отмщении!
Дети последовали ее примеру. Старший сын, рослый четырнадцатилетний мальчик, взял за руку плакавшего француза.
— Ты возьмешь меня с собой, правда? — спросил он решительно.
— Да, — ответил тот. — У меня найдутся для тебя и пони и винтовка.
— Иди с ним, дитя мое! — благословила сына бедная женщина. — Как и подобает мужчине, борись за независимость своей страны и отомсти за смерть отца!
Из дома принесли широкую простыню вместо савана и веревку, чтобы опустить останки в могилу.
Но тут прибежал запыхавшийся подросток, коренастый и юркий, как белка. Увидев молодого француза, он подскочил к нему и взволнованно прошептал:
— Нас предали!.. Беги!.. Англичане знают, что ты здесь, у них на передовой… Торопись же! Лошади рядом!
— Спасибо, Фанфан, иду, — сказал француз и обратился к юному буру: — Обними свою мать, Поль, и следуй за мной.
Фанфан уже исчез. Поль с французом последовали за ним.
Фанфан направился к колючим акациям, метко прозванным в тех местах «не спеши». Там, покусывая листву, переминались с ноги на ногу два сильных пони, снаряженных по-боевому — с винтовками у седел и с туго набитыми переметными сумками.
Ловко вскочив на одного из них, француз крикнул Полю:
— Подсаживайся к Фанфану!.. Дело будет жаркое.
С аванпостов[4] прозвучали одиночные выстрелы — сигнал тревоги, и, как только пони рванули бешеным галопом, над головами беглецов зажужжали пули.
Возле дома Давида Поттера поднялась суматоха.
— Окружить дом! Никого не выпускать! — крикнул примчавшийся на взмыленном коне полковой адъютант. — Где сержант?
— Здесь, господин лейтенант! — ответил тот.
— Вы не приметили юношу, вернее — мальчика, в охотничьем костюме?
— Так точно, господин лейтенант, приметил!
3
Вельдт, или вельд, — степь в Южной Африке.
4
Аванпост — передовой пост.