Пришелец

По дороге я подумал, что, конечно, лучше было бы мальчика, но, полагая, что мне вряд ли суждено когда-либо возвратиться в этот замок и увидеть свое дитя, окончательно решил, что это все равно. Но человеку не дано прозреть свое будущее, а тем более проникнуть в замысел провидения, имеющего на каждого из нас какие-то свои, недоступные нашему скудному воображению виды. Я вернулся, оставив за спиной три года странствий, кровавых схваток, беспощадных штурмов, голодных безнадежных осад и не приобретя взамен ничего, кроме нескольких полуистлевших щепочек от Его Креста. Я оставил коня под той самой скалой, где мы с Хельдой три года назад пробудились при приближении белых всадников, а сам вскарабкался по каменистому склону и с вершины увидел замок. Внешне он оставался таким же величественным, неприступным, манящим, но все же какое-то смутное чувство подсказывало мне, что за этими мощными стенами установилась уже некая иная, не то чтобы откровенно враждебная, но чуждая и недоступная мне жизнь. Обеспокоенный этим предчувствием, я спустился вниз, напоил коня и, дождавшись сумерек, осторожно подобрался к подножию высокой отвесной скалы, плавно переходившей в крепостную стену. Здесь я сразу заметил, что обитателей замка мало заботит неприступность их столь грозного на вид жилища: в глубоких трещинах прочно гнездился цепкий кустарник, а когда я вскарабкался по нему до основания каменной кладки, мне навстречу приветливо потянулась густая сеть из стеблей хмеля и дикого винограда. Я сбросил сапоги и пополз вверх, глубоко запуская руки в ломкий упругий переплет свежих и прошлогодних стеблей. Они растягивались, рвались, два раза я срывался и повисал над сумеречной пропастью, чувствуя, как хрустят и потрескивают виноградные лозы над моей головой и осторожно, на ощупь, погружая пальцы вытянутых ног в расщелины каменной кладки. Добравшись до глубокой темной оконной ниши, я свернулся в клубок на широком подоконнике и решил немного подремать, захлестнув пряжку поясного ремня вокруг одного из прутьев решетки и пропустив руку в петлю на свободном конце. Но не успел я закрыть глаза, как в темной глубине зала забрезжил слабый, трепетный огонек свечи, прикрываемый от беспорядочных сквозняков розовой на просвет ладонью. Я затаил дыхание, но когда свеча приблизилась, потянув за собой тонкое женское лицо в глубоких пятнах теней, словно окаменел от изумления и страха: посреди зала стояла Хельда. Но это была не та нежная и жестокая вакханка, чей прощальный поцелуй не смогли стереть с моих губ годы битв и странствий: ее волосы поредели, посеклись и беспорядочными космами спадали на плечи и грудь, едва прикрытые грубой холщовой хламидой, из-под которой виднелись крупные ржавые звенья тяжелой цепи, увешанной массивными круглыми медальонами с чеканными ликами апостолов. Вдруг внезапный порыв заоконного ветра растрепал мои лохмотья, ворвался в зал и едва не сбил пламя свечи. Хельда подняла голову и посмотрела прямо на меня темными внимательными глазами, не обнаружившими, к моей великой радости, ни малейших признаков безумия. Она пошла к нише, бережно храня дрожащий свечной огонек в розовой раковине ладони и тихо шурша босыми ступнями по каменным плитам пола. По-видимому, Хельда решила прикрыть внутренние ставни, косо свисавшие в зал на разболтанных кованых петлях, но, пока она по ступенькам поднималась к нише, я осторожно сполз на самый край подоконника и почти повис на кожаном ремне, тугой петлей захлестнувшем кисть моей левой руки. Я замер, боясь выдать свое присутствие, но, когда лицо Хельды вдруг возникло прямо передо мной в крупном квадрате решетки, обметанной по краям рыхлыми хлопьями ржавчины, мои губы невольно разжались и прошептали ее имя. Это было одно из самых ужасных мгновений во всей моей жизни. Нет, она не вскрикнула, не уронила свечу, не отшатнулась и не упала, оступившись на верхней ступеньке; я не заметил в ее глазах даже искорки страха: их взгляд, внимательно изучавший мое лицо при слабом порывистом свете протянутой сквозь решетку свечи, был спокоен, холоден и бесстрастен…

— Быть может, она просто не узнала вас? — взволнованно прошептал Норман. — Мало ли какой разбойник или лесной бродяга мог на ночь глядя вскарабкаться по виноградным зарослям, имея в душе самые неблаговидные намерения?!.

— Нет-нет, командор, — покачал головой падре, — она узнала меня… Когда я назвал свое имя, в глубине ее зрачков на миг вспыхнул и тут же погас темный огонь желания — клянусь вам!.. Потом ее рука накренила свечу и, оставив на камне прозрачный восковой наплыв, утопила в нем основание своего нежного светильника. Ставни закрылись, в темной сводчатой пустоте зала гулко лязгнул задвигаемый засов, прошоркали и замерли удаляющиеся шаги, и я остался висеть над пропастью в полуночном мраке, слабо озаренном свечным огоньком, вытянутом как наконечник стрелы степного кочевника. И тут только я обратил внимание на то, что, несмотря на бешеные порывы ветра, пламя свечи остается совершенно неподвижным, а его свет постепенно усиливается, заполняя нишу, обтекая мои плечи и оттесняя от крепостной стены буйный, беспорядочно мятущийся за моей спиной мрак. Поразило меня и то, что вся моя усталость вдруг исчезла, растянутые измочаленные мышцы внезапно налились легкой упругой силой, а когда я свободной рукой взял свечу и выставил ее над краем ниши, ее свет выхватил из густого темного виноградного переплета узкие замшелые ступени, почти незаметно выступающие из каменной кладки на ширину босой ступни и косо убегающие вниз по крепостной стене. Я стал спускаться, продираясь сквозь листву, прижимаясь спиной к влажным от ночной росы камням и держа перед собой все так же ровно и неподвижно горящую свечу. Мой конь приветствовал меня слабым надтреснутым ржанием, а когда я подошел к нему, он вытянул вперед совершенно седую морду и зашлепал замшевыми губами, обнажая желтые, наполовину съеденные зубы. Рядом валялось сгнившее, изгрызенное лесными мышами седло, а по сторонам от него торчали из мха ржавые концы всех четырех подков. И тут силы покинули меня, я опустился на замшелые камни перед разбитыми копытами моего одряхлевшего скакуна, по привычке дунул на свечку и, не успев удивиться ее послушному угасанию, провалился в густую глубокую тьму вселенской ночи. Не знаю, как долго я спал, не могу вспомнить, в каких мирах носилась все это время моя беспокойная душа, помню лишь то, что в минуты наиболее ярких и добротно обставленных сновидений мне казалось, что это и есть подлинная жизнь, а та, остановленная и оставленная мной у подножия замка, — миф, оптический обман, рождественский соблазн игривого воспаленного воображения. Но стоило мне подумать об этом, как сновидение рассыпалось и меркло, сменяясь новым, еще более ярким миражем, бесследно стиравшим в моей памяти всю предыдущую картину. А когда я в очередной раз открыл глаза, стряхнув с ресниц сверкающие капли росы, то увидел, что на сей раз мой сон раскрашен в изумрудные цвета древесных листьев, пронизанных отчетливыми веерами прожилок, покрыт ярко-голубым небесным куполом и навылет прострелен лучами еще невидимого утреннего солнца. Я привстал, опершись на локоть, и увидел известково-белый конский череп в полуметре от моего изголовья. Чуть подалее из яшмовых шишек лишайника выступали круглые головки костей и ритмичный ряд плоских ребер, напоминающий голый корабельный остов. Свечной огарок истаял на покатом лошадином лбу, оставив в углублении угольную запятую сгоревшего фитилька, заполнив швы черепа застывшими янтарными потеками и занавесив пустые глазницы волнистой матовой лепниной восковых ресниц. Когда я протянул руку к черепу, навстречу мне из-под этого окаменевшего занавеса с тихим свистом выбежала и закачалась на упругой чешуйчатой шейке треугольная змеиная головка. Я пристально посмотрел в ее лучистый малахитовый глаз, рассеченный надвое черным вертикальным зрачком, и змея исчезла, словно втянутая внутрь темной подлобной полостью мертвого времени, вытеснившего живое студенистое вещество обитавшего там мозга. Скала, переходящая в мощную стенную кладку, по-прежнему возвышалась надо мной, но теперь она была совершенно голой и даже как бы слегка стесанной под углом к земле, покрытой замшелыми валунами, готовыми услужливо подставить свои крутые лбы под ребра и конечности любого бродяги, которому придет в голову мысль посетить замок, минуя главные и единственные его ворота. Я не стал рисковать и, ополоснув лицо в маленьком студеном родничке, бьющем из каменной расщелины, направился к подъемному мосту, опираясь на вырезанный из орешника посох. За время сна моя изношенная, но кое-где еще искрившаяся обрывками золотого шитья одежда преобразилась в грубый холщовый балахон, больше похожий на мешок из-под овса с прорезями для рук и головы. На плече моем в такт шагам болталась потрепанная дорожная сумка, на дне которой неожиданно обнаружилась горсть мелких монеток с гербами и профилями неизвестных мне княжеств и государей, а также окаменевшие огрызки и объедки неизвестного происхождения. Проходя мимо налитой водой ямы на месте вывернутого бурей дуба, я наклонился и увидел, что из глубины ее на меня смотрит худой, изможденный жизнью старец с кипарисовыми четками, несколько раз обмотанными вокруг сухой жилистой шеи. Поднявшись к дороге по одной из незабытых мной тропинок, я увидел, как вдали медленно опускается подъемный мост и как тяжело, со скрипом, расходятся в стороны окованные створки ворот. Не то чтобы боясь, но скорее просто не желая до времени открывать себя, я укрылся в цепких придорожных зарослях ежевики и стал наблюдать за воротами, утоляя голод и жажду крупными сочными ягодами с ближних веток. Но въезжать на мост никто не спешил, и мне даже отсюда было видно, как томятся под жарким солнцем две маленькие фигурки стражников, поставленных по краям ворот и в знак бдительности лениво, но ежеминутно скрещивавших над аркой сверкающие наконечники длинных пик. И вдруг на дороге прямо передо мной возник высокий темноглазый человек в длинной ветхой хламиде соломенного цвета.