Пришелец

— Семь кинов, — перевел Эрних.

— Н-да, — хмыкнул Норман, — хотел бы я знать, сколько это?

— Сейчас выясним, — сказал Эрних и опять заговорил на языке шечтлей, поворачивая топаз и любуясь его сверкающими гранями.

— Одиннадцать виналей, — перевел он, когда пленник замолк.

— Ну что ж, — вздохнул Норман, — это уже лучше, но все же я хотел бы уточнить…

— Попробуем, командор, не спешите, — прошептал Эрних, следя за хороводом мелких солнечных зайчиков на внутренней стороне камышовой крыши навеса.

На этот раз единицей измерения сделались туны и алавтуны, а когда Эрних попробовал вышелушить хоть какое-то рациональное зерно из этой загадочной метрической системы, из окольцованных уст шечтля безостановочно посыпались бакхумы, пиксуны, кинчильхомены и прочие мелодичные обозначения неведомых временных промежутков.

— Ты что-нибудь понял, Эрних? — с опаской спросил Норман, когда пленник умолк. — А вы, падре?

— Я понял, — сказал священник, задумчиво посыпая мелким струистым песком свежую чернильную строку, — что эти язычники обладают потрясающими математическими способностями и столь совершенной и высокоразвитой системой счисления, рядом с которой наши дроби, корни и логарифмы — такой же примитив, как детская считалочка: раз-два-три-четыре-пять — вышел зайчик погулять!

— Н-да! — хмыкнул Норман, — все это, конечно, весьма любопытно, но малоутешительно… Эрних, а ты не мог бы спросить у него, сколько тунов или киналей от форта до нашего корабля?

— Боюсь, что нет, — ответил Эрних, — ведь сейчас он не видит ничего, кроме сверкающих граней драгоценного камня. Он как бы спит наяву…

— А если разбудить его?

— Он замолчит.

— Малоутешительно, — пробормотал Норман, — к тому времени, когда с материка подоспеет помощь, я должен застолбить Золотую Излучину. Но для этого мне нужно знать не только то, что она существует где-то в верховьях реки, но и то, сколько времени мне понадобится, чтобы добраться до нее и вернуться в форт.

— Я понимаю, командор, — сказал Эрних, — но вряд ли Ах Тупп Кхаббаль сможет что-либо добавить к сказанному…

Услышав свое имя из уст Эрниха, пленник вдруг страшно заволновался, изящными движениями высвободил кисти рук из туго затянутой на его запястьях петли и стал легкими слепыми касаниями ощупывать губные, носовые и ушные кольца, отчего они трепетали и позванивали.

— Что с ним? — вполголоса спросил Норман.

— Проверяет, на месте ли его талисманы, — шепотом пояснил падре, — он услыхал свое имя, и теперь боится, как бы духи не причинили ему какой-нибудь вред…

— Дикарь, — буркнул Норман, — язычник, что с него возьмешь!

— Я тоже язычник, командор, — усмехнулся Эрних.

— Ты язычник?

— А кто же я, по-вашему?

— Я бы сам хотел это понять, — задумчиво произнес Норман, — но боюсь, что эта загадка мне не по зубам…

— Я не совсем понимаю, что вас тревожит, — сказал Эрних, — по-моему, вы хотели узнать расстояние до Золотой Излучины?

— Да, конечно, это само собой, — поспешно закивал головой Норман.

— В таком случае пусть Свегг приведет последнего заложника!

Последний шечтль вначале держался так же гордо и независимо, как и его предшественники. И лишь при виде исчирканной, растянутой на стенке блузы от его глаз и тонких крыльев носа волнами разбежались и пропали едва заметные морщинки. Но ни взгляд Эрниха, ни сверкающие грани топаза не оказали на шечтля ни малейшего действия; он так дерзко и вызывающе поглядывал по сторонам, словно требовал поклонения и поражался тому, что окружающие не спешат выразить ему свою покорность какими-либо знаками.

— Одно из двух, — негромко сказал Эрних, возвращая Норману перстень, — либо у меня уже не хватает сил, либо он успел каким-то образом подготовиться к такого рода допросу…

— Что же делать?

— Я подумаю…

Сказав это, Эрних по сходням поднялся на вал и неспешно направился в сторону угловой башни, поглядывая сквозь бойницы на дочерна загорелых землекопов, наполняющих рыжей глиной плетеные корзины. Дойдя до пушки, он распахнул ставни амбразуры и посмотрел туда, где в конце широкой просеки виднелась голубая гладь лагуны и стройные мачты неподвижно застывшего на воде корабля.

— Свегг, веди его сюда! — вдруг крикнул он. — Норман, падре, поднимайтесь, есть идея!

Когда все поднялись на башню и обступили пушку, Эрних подвел пленника к амбразуре и, указав пальцем в сторону корабля, стал что-то негромко говорить в его увешанное золотыми подвесками ухо. Шечтль удивленно посмотрел на него, но, подумав, кивком дал согласие.

— Норман! — сказал Эрних. — Зарядите пушку!

— Она заряжена, но…

— Прекрасно, — перебил его Эрних, — теперь наведите ствол на корабль и выстрелите так, чтобы ядро упало в воду у самого берега!

Норман молча повиновался, и через несколько мгновений страшный грохот выстрела как будто пробками забил уши поднявшихся на башню. Все вмиг заволокло кислым едким дымом, а когда он рассеялся, шечтль бросился к амбразуре и, увидев сверкающий столбик воды на месте падения ядра, яростно крикнул: «Куа-ту пик суль!»

— Недолет, — устало усмехнулся Эрних, — два пиксуля! Падре, для расчетов вам этого хватит?

— Полагаю, что да, — ответил священник, направляясь к сходням.

Весь остаток дня падре провел под своим навесом, то выстраивая столбики цифр на влажном разглаженном песке перед сундучком, то подходя к исчирканной чернилами блузе и приставляя к штрихам и волнистым линиям заостренные концы раздвоенной птичьей лопатки. Он не откликнулся даже на приглашение к дневной трапезе, удовлетворившись чашкой янтарного отвара и ломтем засохшей лепешки, принесенными и поставленными на сундучок заботливой Тингой. Наспех перекусив, падре камышовой метелкой смахнул крошки с выпуклой, обитой железными полосами крышки, установил на ней гладко стесанную топором плашку и растянул на ней ослепительно белый кусок шелка, прихватив его по краям мелкими медными гвоздиками. Затем он очинил свежее перо, укрепил чернильницу в круглой лузе на краю плашки и твердой рукой начертил в правом верхнем углу шелкового лоскута небольшой кружок с торчащими во все стороны черными лучами. К тому моменту, когда Эрних трижды ударил в медный колокол, возвещая о конце работы, весь лоскут был покрыт замысловатым чернильным узором из волнистых линий, стрелочек и жирных точек, обведенных аккуратными кружками.

За столом собрались все, кроме Люса и тех, кто ушел вместе с ним рыть канаву для того, чтобы провести воду из ручья в ров вокруг крепостной стены.

— Наверное, они не слышали колокола, — сказал Норман и, взяв из пирамиды первый попавшийся мушкет, выстрелил в синеющее вечернее небо.

— Может быть, они слишком далеко ушли, — сказал падре, когда вдали стихло раскатистое эхо выстрела.

— В таком случае пусть поднимут мост, — сказал Норман, — когда они подойдут, мы услышим и опустим его.

Но не успели заскрипеть валы подъемных лебедок, как в конце просеки показались темные человеческие фигурки, двигавшиеся к мосту какими-то вялыми, неуверенными шагами.

— Это они, — сказал Эрних, подойдя к воротам и вглядываясь в приближающиеся силуэты.

— Да, — сказал падре, — больше некому…

Первым на мостик ступил Дильс. Но при этом он подозрительно взглянул на широко распахнутые ворота и положил руку на роговую рукоятку широкого клинка, предназначенного для рубки лиан и мелкого лесного подроста. Наполовину вытащив клинок из деревянных ножен, воин обернулся к своим спутникам, пригнулся и сделал рукой короткий предостерегающий жест. Те послушно присели и даже прикрылись широкими веерами из восковых разлапистых листьев с твердыми черными черенками.

— Дильс! — негромко позвал Эрних. — Что с тобой?

— Что?!. — шепотом откликнулся воин. — Кто зовет меня?

И, выхватив из ножен тускло поблескивающий клинок, он резко выбросил его перед собой, словно поражая невидимого врага. Затем Дильс медленно повернул голову и сделал своим спутникам знак следовать за ним. Те чуть опустили глянцевые жилистые веера и осторожно, на корточках, гуськом последовали за предводителем, просунув между лиственными черенками вороненые стволы пистолетов.