Пришелец

Думать подолгу Норман не любил, опасаясь, как бы размышления не ослабили его действенной энергичной натуры. Тем более что выход из создавшегося положения представлялся очевидным: свалить с десяток подходящих стволов, связать их лианами, столкнуть плот в реку, погрузиться на него и сплавиться вниз по течению до самого Океана. Того, что удалось собрать и увидеть за время похода, было вполне достаточно, чтобы считать путешествие далеко не бесплодным. Коллекция падре: все его планшеты, картоны, коробочки и мешочки — занимала два больших саквояжа. Один был кожаный, корабельный, а второй сплели из тонких легких прутьев женщины шечтлей, жившие отдельно от мужчин в круглых плетеных хижинах, прикрытых коническими крышами из широких плотных листьев дерева ба-ну, продолговатые плоды которого по вкусу напоминали сладкую, перепревшую в горшке репу. Хижины женщин стояли на сваях посреди тихого озерка и сообщались между собой узкими мостками из грубо обтесанных жердей. Такие же мостки, огражденные туго натянутыми лианами, вели к берегу, но, когда один из гардаров как-то ночью попытался подобраться по ним к ближайшей хижине, одна из лиан со звоном лопнула, и не в меру любознательный гость с криком упал в темную воду между круглыми плавучими листьями гигантской местной кувшинки, или Victoria Regia — по определению падре. Гардару почти удалось вскарабкаться на лист, выдерживавший человека, но в последний миг над водой показались маленькие бугорки глаз и ноздрей, бесшумно распахнулась огромная пасть, и человек буквально провалился в нее, хрипя от ужаса и хватаясь за воздух растопыренными пальцами.

Все это было так отчетливо видно в глубине круглой чаши, наполненной темной неподвижной водой, что Норман почувствовал, как у него вспотел лоб и похолодели виски, и увидел, как у Эрниха задрожали пальцы, сжимавшие края магического сосуда. С того утра, когда над грудой раскаленных углей встала во весь рост черная неуязвимая фигура бывшего телохранителя, Норман старался держаться поближе к Эрниху, внимательно наблюдая за каждым его движением и замечая порой, как над золотоволосой головой юноши на миг возникает и тут же исчезает в воздухе призрачный серебристый нимб. Так было, когда шаман вновь завладел черепом и направил тяжелую каменную поступь Гусы в сторону безоружного Бэрга. Видя приближение страшного врага, Бэрг отпустил Тингу и стал плавными скользящими шагами отступать к воде, бросая в Гусу горсти песка и увлекая его за собой. И пока все как зачарованные смотрели на них, ожидая быстрого конца заведомо безнадежного поединка, Эрних вдруг очутился между противниками и, повернувшись лицом к Гусе, выставил перед собой длинные узкие ладони. Над его головой мгновенно, как блик на гребне волны, мелькнул и погас нимб, а обнаженный, обугленный, растерявший последние истлевшие клочья савана мертвец замер и неуклюже затоптался на месте, перемешивая ступнями песок и постепенно погружаясь в него. На бледном высоком лбу Эрниха темной рогатиной проступила питающая мозг жила, его выставленные вперед ладони словно окаменели, со страшной силой упираясь в невидимую преграду, и как ни бесился шаман, как ни скреб крашеными ногтями зубчатые швы голого черепа — все его усилия пропадали втуне: Гуса продолжал мелкими неуклонными толчками погружаться в глубь зыбкого, озаренного восходящим солнцем песка. При этом было видно, что силы постепенно оставляют Эрниха: его пальцы начали заметно подрагивать, щеки ввалились, лицо побледнело и покрылось испариной, а на дне глубоко запавших глаз засветились тусклые голубоватые огоньки.

Когда черный гигант погрузился в песок по самые лопатки, рельефно обтянутые гладкой, как полированное дерево, кожей, Эрних сжал кулаки и, словно сдирая прозрачный покров с невидимой преграды, резко бросил руки вниз, упал на колени и бессильно ткнулся лбом в песок. И тут весь берег пришел в движение: кто-то дико и визгливо заорал над самым ухом Нормана; кто-то подбежал к неподвижному черному торсу, опустился на четвереньки и стал горстями швырять песок на лицо и грудь мертвеца, стараясь, впрочем, не приближаться к нему ближе, чем на вытянутую руку; и только Бэрг с Тингой бросились к Эрниху и, с двух сторон подхватив его под руки, стали оглядываться по сторонам в поисках брошенных погребальных носилок.

Отыскав носилки, Бэрг что-то повелительно выкрикнул на рокочущем, непонятном Норману языке, и двое его единоплеменников — один приземистый, широкоплечий, с двумя глубокими шрамами через все лицо; второй жилистый, остролицый, с чуть свернутым на сторону носом — кинулись к ним. Шаман попытался было преградить путь этим двоим, но жилистый легко, как обрывок парусины, отшвырнул его в сторону, подхватил носилки, и через несколько мгновений обессиленный Эрних уже лежал на них, до самого подбородка укрытый одеялом, сооруженным из спешно скинутых людьми лохмотьев. Норману показалось, будто все племя сбросило с себя жалкие остатки того, что у них могло сойти за одежды, чтобы согреть измученное нечеловеческим напряжением тело своего юного жреца.

При виде этой массы человеческой наготы взор падре на миг помутился; затем священник целомудренно прикрыл глаза морщинистыми пленками старческих век и отвернулся к лесу.

— Не будьте ханжой, падре! — крикнул ему Норман. — Мне за всю жизнь не доводилось видеть более прекрасной и целомудренной картины! Чего стоит одна эта пара — бесстрашный юный воин и его зеленоглазая подруга! Они напоминают мне Адама и Еву, еще не вкусивших запретного плода и не испытавших взаимного вожделения, на которое можно смотреть совершенно по-разному. Вы считаете его величайшим грехом, они — высочайшим благом, и кто вас рассудит?!

Падре промолчал, напустив на себя рассеянный и как бы безучастный вид.

Эрних пришел в себя только к вечеру, когда шечтли почтительно проводили весь отряд на круглую, очищенную от растительности поляну. Открыв глаза, он увидел склонившиеся над ним лица Тинги и Бэрга. Откуда-то издалека слабо доносился голос Нормана: слова звучали взволнованно, но неразборчиво. По бледным, как вывернутые шкуры, исподам древесных крон мелькали быстрые тени ночных бабочек, а сами бабочки порой ярко вспыхивали в мерцающем свете костра, разведенного посреди поляны.

— Пить, — прошептал Эрних.

Тинга смочила его спекшиеся губы куском влажного меха, а когда он с трудом приоткрыл рот, поднесла к нему кончик косо срезанной тростинки, торчащей из маленького сморщенного бурдючка. Эрних почувствовал, как его рот наполнился прохладной кисловатой влагой, как тоненькая струйка потекла по щеке, достигла уха, слегка пощекотала его и устремилась под затылок, смачивая свалявшиеся волосы. Голос Нормана приближался, как шум узкого водопада, поджидающего плывущих в лодке рыболовов ниже по течению реки. Теперь Эрних уже начал различать отдельные слова и прислушиваться к ним, пытаясь проникнуть в смысл произносимой речи.

— Бэрг! — вдруг воскликнул он, резко приподнимаясь на локтях. — Где мы?

— Спроси что-нибудь полегче, — поморщился Бэрг. — Единственное, в чем я могу быть более или менее уверен, так это в том, что мы пока еще находимся на этом свете, а что касается всего остального…

— Ладно, — слабо усмехнулся Эрних, — пока мне довольно и этого.

— Слабое утешение, — проворчал Бэрг, — но все же лучше, чем никакое…

— Перестаньте, — сказала Тинга, — тебе лучше помолчать, а ему — поспать…

— Я не хочу спать, — улыбнулся Эрних, глядя на костер и на темные людские фигуры, в небрежных свободных позах расположившиеся по всей поляне. Кони стояли чуть поодаль, тревожно обмахиваясь хвостами и пугливо выворачивая блестящие белки глаз в черноту леса. Один лишь Норман прогуливался среди всей этой рати, дымя трубкой с чубуком в виде однорогого черта и как бы обращая к некоему безответному собеседнику длинную рассудительную речь.

— «Ваше величество, — говорил он, снимая с головы шляпу и почтительно прикладывая ее к обшитой золотым шитьем груди камзола, — находясь от Вас на расстоянии не менее трех тысяч морских миль, я тем не менее почтительно преклоняю перед Вами свои измученные ревматизмом — этим бичом бывалых моряков — колени, дабы усладить Ваш высочайший слух или зрение, — если Вы будете читать мое послание собственноручно…»