Пришелец

— Что вы там выискиваете, падре? — поинтересовался Норман, потряхивая над огнем закопченный медный ковшик на деревянной ручке.

— Птица!.. — вдруг ошеломленно пробормотал падре. — Норман, это наполовину переваренная птица!

— Да что вы говорите! — откликнулся тот, с шорохом высыпая в тяжелую походную ступку содержимое ковшика — пару горстей золотисто-бурых, лоснящихся от выступившего масла зерен.

— Но это невероятно! — возбужденно продолжал падре, протирая лупу обтрепанным рукавом сутаны. — Растение питается птицами! Низшее поедает высшее — что вы на это скажете?

— У природы могут быть свои представления о высшем и низшем, — проговорил Норман, смешно копируя интонации священника, — и эти представления могут быть весьма отличны от наших! Вспомните, как в первый день акулы в клочья растерзали одного из таких кретинов!..

И он кивнул в сторону двух гардаров, старательно растягивавших между древесными стволами ветхую полупрозрачную сеть шелкового полога.

— Вспомните, как неделю назад наши услужливые проводники отвели от нас целое полчище гигантских муравьев, подбросив им половину кабаньей туши, — продолжал Норман, размалывая пестиком содержимое ступки, — так что перед лицом каждого подобного факта следует скорее изумляться не самому факту как таковому, а лишь узости наших представлений об устройстве мира и ограниченности человеческого знания о нем…

— А вы, Норман, случайно не воспитанник иезуитов? — с усмешкой посмотрел на него падре.

— О нет! — воскликнул тот. — Мне лишь по чистой случайности и по собственной неосторожности довелось некоторое время общаться и даже вести ученые дискуссии с несколькими достойными представителями этого почтенного ордена…

— И о чем же вы беседовали? — поинтересовался падре.

— О добре и зле, — засмеялся Норман, — о Боге и дьяволе! Моих знаний для бесед о столь высоких предметах было явно недостаточно, но пробелы в образовании как-то стушевывались перед такими вескими аргументами, как дыба, испанский сапожок и довольно отчетливая перспектива аутодафе в виде башни из вязанок хвороста на городской площади, видом которой я мог наслаждаться сквозь решетчатое окно своего последнего, как я полагал, земного пристанища.

Говоря все это, Норман продолжал растирать пестиком содержимое ступки, а когда зерна обратились в ароматный золотисто-бурый порошок, высыпал его в медный ковшик и залил холодной водой из кожаного меха. Затем он прикрыл раструб ковшика плотно пригнанной медной крышкой с блестящим колпачком в виде раскинувшего крылья орла, разгреб толстым суком угасающее кострище, широким ножом выкопал в горячей земле неглубокую ямку, поместил туда ковшик, засыпал его землей по самую крышку и оставил так до утра. Утром Норман извлекал ковшик из ямки, нагревал его на огне, держа за деревянную ручку, а когда вода начинала закипать и над раструбом вспухала шапка рыхлой ячеистой пены, убирал сосуд с огня и, постукивая по медному донышку набалдашником кинжальной рукоятки, несколько раз глухо и невнятно проговаривал: «Ка-хэ!.. ка-хэ!..» После того как пенная шапка оседала, Норман разливал по глиняным кружкам дымящийся, темно-янтарный отвар, и отряд приступал к завтраку, состоящему по большей части из слоеных, испеченных на внутренних стенках глиняных очагов лепешек и ломтиков белой мякоти гигантских орехов, росших под высокими растопыренными кронами стройных, как мачты, деревьев с мохнатыми суставчатыми стволами.

Отвар был горек на вкус, но, несмотря на это, действовал удивительно бодряще, как бы вытесняя остатки темной сонной одури из самых дальних, почти омертвевших за ночь клеток тела. Шечтли стали готовить его в первое же утро похода, а когда падре поинтересовался источником горьковатого, разливающегося над биваком дурмана, церемонно поставили перед ним толстогубую глиняную плошку, окаймленную зубчатым орнаментом, и на треть наполнили ее дымящейся бурой жидкостью. Норман попытался было остановить падре от принятия этого утреннего угощения, напомнив ему о возможном двоедушии и коварстве проводников, но тот сделал успокоительный жест, бросил в плошку несколько мелких желтых кристаллов, помешал жидкость деревянной лопаточкой, подул на нее и стал пить редкими осторожными глотками. Осушив плошку до дна, падре поставил перед собой кофр, разложил на его твердой крышке дорожный блокнот, очинил свежее перо и, откупорив висящий на шее пузырек с чернилами, приготовился записывать свои ощущения. Он сел, скрестив под сутаной ноги, положил вытянутые руки на широко расставленные колени и, дабы ничто не отвлекало его, наполовину прикрыл глаза морщинистыми веками.

— Как вы себя чувствуете, святой отец? — осторожно спросил Норман по прошествии примерно четверти часа.

— Великолепно, сын мой! — пошевелил губами падре. — Чувство такое, будто в мои старческие жилы вливают экстракт вечной молодости, а мозг, опоенный ядовитыми ночными испарениями, омывает кристальная утренняя роса…

Сказав это, падре нащупал на груди пузырек, обмакнул в чернила кончик птичьего пера и, склонившись над крышкой кофра, стал покрывать желтоватую страницу блокнота стремительными угловатыми строчками. Он записал о напитке все, начиная от внешнего вида кустов, на которых гроздьями росли бледно-зеленые, чуть маслянистые на ощупь зерна, и заканчивая невнятным заклинанием «ка-хэ», неизбежно произносимым шечтлями при постукивании по донышку ковшика.

— Знаете, на кого вы сейчас похожи, Норман? — сказал однажды утром падре, глядя, как тот бессознательно бормочет «ка-хэ», постукивая по донышку закопченного ковшика тяжелой рукояткой кинжала.

— На кого? — спросил Норман, не поворачивая головы.

— На большую умную рыжую обезьяну! — расхохотался падре. — Видно, шечтли не зря считают, что эти смышленые, ловкие, обросшие шерстью бездельники нарочно прикидываются такими идиотами, чтобы люди не заставили их работать!

— Мне плевать, на кого я похож, — проворчал Норман, с наслаждением втягивая ноздрями легкий млечный дымок над пенной шапкой, — но мне кажется, что я научился готовить это чудодейственное питье не хуже, чем наши исчезнувшие попутчики!

— О да, — вздохнул падре, принимая из его рук глиняную плошку, — но все же как мало мы знаем об истинной природе видимых явлений и о том, что связывает их между собой!

— И при этом, вместо того чтобы честно признаться самим себе в собственном невежестве, сочиняем всякие нелепые басни и сами уверяем себя в их истинности! — рассмеялся Норман. — Так что давайте лучше выпьем этого «ка-хэ» и двинемся дальше, полагаясь больше на собственные силы, нежели на неисповедимую волю Божественного провидения!

А через два дня пути отряд спустился в узкую извилистую пойму реки, и лошади наелись разлапистых мохнатых листьев какого-то болотного тростника, украшавшего долину огненными зонтами мелколепестковых глянцевых соцветий. Когда рыбы сожрали вторую лошадь и мутная поверхность реки вновь разгладилась, лениво увлекая в плоские блуждающие воронки зыбкое отражение послеполуденного солнца, Норман заметил в небе парящих стервятников. Он приказал гардарам вырубить в лесу пару крепких кольев и столкнуть в реку два оставшихся лошадиных трупа, а сам расстелил на песке желтый шелковый платок с нанесенными на нем очертаниями береговой линии и наиболее приметными местами уже преодоленной суши. Достав из нагрудного мешочка продолговатый древесный уголек, Норман чуть заострил его о подошву сапога и, еще раз окинув взглядом речную излучину, уверенной рукой нанес на скользкий шелк волнистую бархатную черту. Затем он вынул из того же мешочка заостренную палочку, сгреб ладонью сухой песок и, добравшись до влажного слоя, стал по памяти выстраивать длинный столбик одно- и двухзначных чисел. По его расчетам выходило, что за все время пути они не могли удалиться от стоянки шечтлей далее чем на двести — двести десять морских миль, и потому потеря лошадей могла считаться хоть и невосполнимой, но не гибельной для отряда утратой. Надо было возвращаться, но путь через лес представлялся Норману не самым безопасным, и потому он задумчиво смотрел на реку, несущую к Океану свои мутные, населенные таинственными существами воды.