Страница 10 из 44
Он умолк, блуждая взглядом по саду.
– А потом эта проклятая парфянская кампания перевернула все мои планы. Из Тиверии отозвали когорту, солдаты ликовали, ибо все устали от иудеев и их коварных 8асад. Трибун подольстился ко мне: я был одним из его лучших офицеров, без меня пришлось бы туго, мои знания о караванных путях через Сирию были бесценны. Когда оказалось, что все его льстивые речи не имеют успеха, он перешел на язык власть имущих, разорвал мое прошение об отставке и проревел, что через неделю мы должны выступать. Я отправился к Эфросин. Этот момент ты, конечно, сама помнишь.
Да, Мария помнила, как никогда не унывавший Леонидас сидел на табурете и плакал, словно ребенок.
– Я не хочу рассказывать о том, как был в плену у проклятых бедуинов. В пустыне они устроили засаду и убили моих людей. Тем не менее эти годы не прошли даром. Я понял, что значит быть рабом, презираемым и терпящим насмешки и унижения. Когда господа хотели повеселиться, меня били кнутом. Я был жалок, я совсем не казался героем. Я плакал и молил о пощаде, но это доставляло им особенно большое удовольствие. К тому же я был плохим рабом, непривычным к тяжелой работе. Они оставили меня в живых, потому что кто-то признал во мне сына богатого торговца шелком из Антиохии. Переговоры о выкупе растянулись на годы, ведь тогда всеми делами заправлял мой сват. Потом он весьма своевременно скончался, и Ливия взяла все в свои руки, разорила дело, но меня выкупила.
– Благослови ее Господь.
– Да. И я стал заниматься тем, чем должен.
Он засмеялся.
– Никто не избежит своей судьбы. Я стал торговать шелком, как хотел того мой отец. Что касается тебя…
Слова повисли в воздухе.
– Я впервые понял, что ты выросла, когда собирался рассказать Ливии о своей дочери из Галилеи. Мне пришлось немного изменить легенду и представить тебя в качестве моей юной возлюбленной. Кстати, это было правдой.
– Но не в том качестве, как думала Ливия.
– Да уж. Ей хотелось иметь племянников, потомков, чтобы пополнить нашу родню.
– Это наша общая вина, – сказала Мария, но Леонидас протестующее замычал.
«Мы запутались во лжи», – подумала она.
– Остальное тебе известно, – слабым голосом сообщил Леонидас. – Я отправился в Рим и заключил весьма выгодный договор. Годы, проведенные в звании кентуриона, мои связи и слава героя принесли пользу: в числе прочего поползли слухи о том, что я якобы сумел сбежать от парфян, хотя я их даже не видел. Да, во имя всех богов! Вскоре после поездки в Рим я вернулся в Палестину. Эфросин собиралась закрыть заведение и ехать в Коринф. Она рассказала мне невероятную историю об Иисусе из Назарета.
Следующий день Мария провела за работой, сидя в одиночестве в библиотеке. Она переписывала свои наброски начисто и чувствовала, что упущено нечто важное. Она перечитывала рукопись и напрягала память. В итоге остановилась на той забытой кукле и нашла непонятые тогда слова. Дети… их есть Царствие Небесное. Им свойственны внезапные всплески радости. Полевые цветы, цветы, возносящие хвалу Господу. Растут, не тревожась о завтрашнем дне. Он что-то еще говорил в день их первой встречи, той весной, когда ласточки потянулись на север, что-то о том, как птица доверяется ветру.
Он никогда не говорил, что природа красива. «Господь творит сейчас, – думала Мария, – в этот самый момент».
Этой ночью ей снился Квинтус, юный римлянин, который, по меньшей мере, научил ее играть.
Глава 11
Пришло письмо от Леонидаса, жизнерадостная и глупая писанина, призванная уверить в том, что кентурион скоро снова будет в Тиверии. Едва начав читать, Мария поняла, что все это ложь. Он обманывал себя и пытался обмануть ее. Потом наступила тишина.
Эфросин отправилась к новому трибуну, который принял ее с издевательской доброжелательностью, поблагодарив за порядок и тонкость, с какой она вела дела. Это было исключительно важно для морали воинов, считал трибун. Это был старый, опустошенный и уставший человек. Эфросин рассказала о девочке, за которой присматривала по просьбе кентуриона Леонидаса, желая выяснить, куда он пропал.
Трибун встревожился и вызвал писца, принимавшего донесения о парфянской кампании.
– Гиблое дело, – обронил тот.
У Эфросин было чувство, что трибун вовсе не нуждался в отчетах. Он все знал, но хотел потянуть время. Потом он сообщил, что весь авангард под командованием Леонидаса попал в засаду и был уничтожен. Римляне опознали убитых, но кентуриона среди них не оказалось. Оставалось предположить, что его взяли в плен, но…
– Но?
– Парфяне не берут пленных.
Эфросин долго бродила по новым кварталам, где не так-то просто было обходить строительные леса и груды кирпича. Ей было грустно и тяжело от мысли, что придется все рассказать Марии. А что оставалось делать? Она остановилась, наблюдая за тем, как четверо рабочих устанавливают красивые резные ворота в одном из новых особняков. Когда тяжелая дверь встала на положенное место, женщина приняла решение. Она воспитает Марию как дочь, и она станет гречанкой. А Эфросин прекратит свою деятельность. Потом вернется в Коринф вместе с дочерью и с целым состоянием в добрых римских монетах. Теперь следовало поговорить с девочкой. Не лгать. Но все-таки пожалеть ее…
Все оказалось проще, чем предполагала Эфросин. Они встретились взглядами. В глазах Марии читались уверенность и отчаяние.
– Он мертв?
– Неизвестно. Его тело не найдено среди павших.
– Плен?
– Трибун сказал, парфяне не берут пленных.
Мария застыла. Глаза ее были сухими. С тех пор до нее невозможно было достучаться с помощью сочувствия. Все слова отскакивали от стены которую девочка воздвигла между собой и миром.
– Если бы она хоть поплакать могла… – раз за разом повторяли девушки в доме, – если бы только…
Эфросин считала, что Марию нужно чем-то занять у чтобы она окончательно не погрузилась в себя, и подключила ее к шитью. Однако та оказалась чересчур нетерпелива для работы с иглой, и починка одежды или набивка плащей совсем не спорились у Марии. Даже вышивка не радовала девочку, несмотря на яркость ниток и красоту цветов.
В один прекрасный день Мария не встала с постели.
– Живот болит, – прошептала девочка.
Эфросин оставила ее полежать, но через пару часов вернулась. Ничего не спрашивая, села у изголовья, приговаривая:
– Девочка моя…
Такое проявление чувств у Эфросин было столь необычным, что стена подалась. Мария почти закричала:
– Почему все покидают меня?
– Не все, – зло ответила Эфросин. – Я здесь. И стараюсь, как могу.
Она ушла.
Мария долго и серьезно размышляла. У Эфросин не было причин давать ей кров и пищу, заботиться и волноваться о ней. Деньги от Леонидаса больше не поступали, сама Мария не приносила в доме никакой пользы. Почему ее не выгнали на улицу, к нищим? Ей стало стыдно.
А потом Марию вдруг осенило: Эфросин рассчитывала на нее. Как на шлюху. Они называли ее милой. «Господи, помоги мне!» – девочка вспомнила Мириам и теперь поняла ее. Она выскочила из спальни и, на ходу натягивая через голову тунику, сбежала вниз по лестнице, попав прямо в кабинет Эфросин. Та сидела, как обычно, за работой.
– Я не собираюсь становиться шлюхой, поняла?! – завопила Мария.
– Это и в мои планы не входит, – ответила Эфросин. Голос был бесстрастным, но внезапно она словно поперхнулась. К своему немалому удивлению, Мария обнаружила, что Эфросин плачет. Это было так ужасно и невероятно, что стена вокруг девочки рухнула, ее захлестнуло горе, к горлу подкатил комок, и из глаз брызнули слезы.
Но Эфросин с горечью продолжала:
– Ты неблагодарное существо. Иди к себе и стыдись. Подумай о преданности Леонидаса. И моей. Потому что сама ты, очевидно, не представляешь, что такое любовь.
На следующий день Эфросин заявила, что Марии было бы полезно начать помогать на кухне. Уметь готовить – искусство, которое пригодится любой женщине. На кухне дела у Марии пошли лучше. Частично потому, что с самого своего появления в доме она привязалась к повару. У него было звучное имя Октавиан, но сам он был жизнерадостным галлом, любившим еду, Эфросин и жизнь в доме веселья.