Страница 19 из 44
— Вы очень торопитесь, — говорила она Варпаховскому, — у вас, наверно, много работы на стороне, как теперь принято выражаться. Вы халтурщик, а я мхатовка, могу репетировать с утра до ночи. Я вас возненавижу, бедный!
С ужасом ждали появления декораций. И не напрасно.
— Где первый ряд?
— Вот он, Фаина Георгиевна.
— Этого не будет!
— Но почему?
— Я убегу, я боюсь публики. Я вам аплодирую, но я не буду играть. Если бы у меня было лицо, как у Тарасовой… У меня ужасный нос… Макет великолепный, фантазия богатая, рояль надо купить коричневый… — говоря это, Фаина Георгиевна отодвигала стулья метра на два в глубину сцены.
— Скажите Фаине Георгиевне, — обращался Варпаховский к помощнику режиссера Нелли Молчадской, — скажите ей, пусть выходит вот так, как есть, с зачесанными волосами, с хвостом. Он все еще имел наивность думать, что кто-то способен влиять на Раневскую.
Памятуя советы осторожных, он тщательно подбирал слова после прогона:
— Все, что вы делаете, изумительно, Фаина Георгиевна. Буквально одно замечание. Во втором акте есть место, — я попросил бы, если вы, разумеется, согласитесь…
Следовала нижайшая просьба.
Вечером звонок Раневской:
— Нелочка, дайте мне слово, что будете говорить со мной искренне.
— Даю слово, Фаина Георгиевна.
— Скажите мне, я не самая паршивая актриса?
— Господи, Фаина Георгиевна, о чем вы говорите! Вы удивительная! Вы прекрасно репетируете.
— Да? Тогда ответьте мне: как я могу работать с режиссером, который сказал, что я г…?!»
Геноссе Завадский
В Театре Моссовета, где Фаина Георгиевна проработала последние годы жизни, у нее шла непрекращающаяся словесная баталия с главным режиссером Юрием Александровичем Завадским. И тут Раневская давала волю своему неиссякаемому острословию. Она открыто подсмеивалась над знаменитым худруком, видимо, не считая его особо талантливым. Завадского за живое задевало такое отношение, и он немало сделал для того, чтобы его театр стал для Раневской не самым комфортным местом на свете. Режиссер «за глаза» называл ее «Фуфой». Она, в свою очередь, долговязого худрука дразнила «лилипутом, вытянутым в длину».
Вместе с тем парадокс: портрет «презренного» Ю. А. Завадского висел у Фаины Георгиевны на почетном месте дома, а в своих письмах к режиссеру она признавалась в своей искренней любви и уважении к нему. Чтобы не быть голословными, приведем такую цитату:
«Дорогой Юрий Александрович, Вы — тот художник, с которым я мечтала соединить остаток моей жизни на сцене…
…Примите мои добрые пожелания. Горячо Вас любящая Ф. Раневская».
Это еще раз красноречиво говорит о великой противоречивости характера великой актрисы.
Вместе с тем из-за сложных взаимоотношений с Завадским, Фаина Георгиевна не раз лишилась ролей, для которых, казалось бы, была рождена. Скажем, какая бы великолепная из нее получилась Мамаша Кураж! Сам Бертольд Брехт называл Раневскую «ходячим эффектом отчуждения». Она, пожалуй, лучше всех смогла бы на сцене донести до зрителей его драматургическую идею.
Когда в Москву снова приехал на гастроли из Германии театр Брехта, Елена Вейгель — ведущая артистка, исполнительница главной роли в пьесе «Мамаша Кураж и ее дети», встретившись с Раневской, удивилась тому, что Завадский, обещавший поставить эту пьесу специально для Фаины Георгиевны, как просил об этом Брехт, не выполнил обещания. Раневская промолчала тогда и лишь записала: «У геноссе Завадского оказалась плохая память».
*
Однажды во время репетиции Юрий Александрович, раздраженный непониманием актеров, не сдержавшись, выбежал из зала. Он хлопнул дверью и в сердцах прокричал: «Пойду, повешусь!» Все были подавлены. Нагнетенную неожиданным бегством режиссера тяжкую атмосферу в зале вдруг разрядил непередаваемый бас Раневской: «Не б-беспокойтесь, наш гений вернется живым и здоровым. Просто в это время Юрий Александрович обычно ходит в с-сортир».
*
Замечание режиссера Завадского на репетиции: «Фаина Георгиевна, говорите четче, у вас как будто что-то во рту!», Раневская парировала так: «А вы разве не знаете, что у меня полный рот д-дерьма».
«Шо грыте?»
Юрий Завадский в 1957 году, к очередному юбилею Октября, решил сделать новую постановку революционной пьесы «Шторм» В. Н. Билля-Белоцерковского, в котором задействована была вся труппа театра. Хотя Раневская называла пьесу «бредовой», она с удовольствием участвовала в одном из эпизодов, блестяще исполняя роль Маньки-спекулянтки. На первую же репетицию актриса принесла огромный талмуд. Все знали: Раневская переписывает роль от руки. Но тут было что-то другое. Фаина Георгиевна принесла десятки вариантов каждого кусочка, чуть ли не каждой реплики своей роли. Она почти полностью переписала текст. Завадский беспокойно заметил: «Фаина… но бедный драматург, что он скажет?» Билль-Белоцерковский, прочитав эти самодеятельные заметки, действительно вначале побагровел от ярости. В театре ждали скандала. Но вдруг сценарист стал так хохотать, что все даже испугались. «Здесь ничего нельзя менять, — настоял он, — прошу оставить все… как у Раневской». На следующий день актриса принесла еще несколько вариантов. «Оставьте ее в покое, — сказал драматург, — пусть играет как хочет и что хочет. Все равно лучше, чем она, эту роль сделать невозможно».
Раневская так великолепно играла свой эпизод в «Шторме», что затмевала всех остальных актеров, включая и исполнителей главных ролей. Леонид Утесов, посещавший спектакль во все свободные от собственных выступлений вечера, послал Раневской записку, в которой признался, что ее маленькая роль в «Шторме» — наибольшая удача всей постановки. Еще он писал: «Странно, что Вы не родились в Одессе. Таких талантливых спекулянток не было даже на Привозе. Если спектакль «Шторм» повезут в Одессу, я «зайцем» поеду с вашим театром. Предрекаю Вам полный успех у одесской публики».
Однако из-за роли Маньки у Раневской часто происходили стычки с Завадским. По замыслу режиссера, в одном из эпизодов артисты выходили на сцену под звуки оркестра с метлами в руках. Раневская не могла представить свою героиню — спекулянтку — с метлой в руке.
— Фаина, что вы делаете, — на репетиции вдруг услышала она крик Завадского. — Вы топчете мой замысел!
— Шо?! — переспросила Раневская в Манькином стиле. — То-то, люди добрые, мне кажется, что я вляпалась в говно.
После сцены со спекулянткой Манькой (с ее неповторимым «Шо грыте?»), зрители, проводив любимую актрису овациями, толпами уходили домой, ибо больше смотреть на спектакле было нечего.
«Шторм» имел долгую жизнь в разных вариантах, а вот великолепную «спекулянтку» мстительный Завадский из спектакля все-таки убрал. Перед этим он вызвал Раневскую «на ковер» и сказал: «Вы слишком убедительно играете свою роль торговки, и от этого она запоминается, чуть ли не как главная фигура спектакля…» Фаина Георгиевна смиренно предложила: «Если это нужно для искусства, я могу играть свою роль и похуже».
Но, в конце концов, при выпуске второй редакции спектакля актрисе сообщили об изъятии ее сцены из постановки, «как нарушающей художественную целостность драматического произведения»!
Изгнание из храма Мельпомены
Однажды Юрий Завадский на репетиции крикнул в запале Раневской из зала: «Фаина, вы своими выходками сожрали весь мой режиссерский замысел!»
— То-то у меня чувство, как будто наелась дерьма, — громко, чтобы все слышали, парировала «великая старуха».
— Вон из театра! — крикнул мэтр.
Раневская, демонстративно подойдя к авансцене, ответила ему:
— Вон из искусства!
Эти слова вошли в историю театра.
Мессы в борделе
Биограф Фаины Раневской, «эрзац-внук» Алексей Щеглов, писал: «Завадский любил собирать труппу для бесед. Как величественно это звучало: «Я хочу собрать труппу, чтобы познакомить актеров с последними стихами Расула Гамзатова». Темой «беседы» могло стать что угодно: последняя прочитанная книга, этический ликбез или пророческий сон Юрия Александровича.