Страница 18 из 44
…Как-то от долгой носки юбка у Раневской стала просвечиваться, а потом на ткани сзади и вовсе образовалась прореха. Но актриса долго не замечала этого дефекта, пока ей на него прямо не указали коллеги. Фаине Георгиевне стало страшно неловко, но ничем себя не выдав, она невозмутимо заметила:
— Напора красоты не может сдержать ничто.
Роль яиц в творчестве
Фаина Георгиевна, легко относившаяся к неустройствам быта, в профессии демонстрировала чудеса педантичности. Она всегда тщательно готовилась к роли. На спектакль неизменно приходила за два часа, долго гримировалась.
Она никогда не позволяла переписывать для нее роль: переписывала сама — аккуратно, медленно, скрупулезно — в школьную тетрадочку в клетку. Но сама большая выдумщица, она не терпела, когда актеры вольно обращались с авторским текстом.
— Почему, Фаина Георгиевна, вы не ставите и свою подпись под этой пьесой? Вы же ее почти заново переписали, — однажды съязвили коллеги.
— А меня это устраивает. Я играю роль яиц: участвую, но не вхожу, — парировала Раневская.
Приговор халтуре
Фаина Георгиевна не терпела никакой фальши ни в жизни, ни на сцене. Была безжалостна к партнерам, когда они позволяли себе небрежное отношение к роли, откровенно халтурили.
Некоторые упрекали актрису в несносном характере, в мелочных придирках, в несдержанности, но виной всему было ее органическое неприятие распущенности, лености, равнодушия. Поэтому в театре Раневскую хоть и любили, но побаивались. Беспощадно требовательная к себе, она хотела такой же безоглядной самоотдачи и от своих партнеров. Выдающийся режиссер Анатолий Эфрос писал: «Она резка, за словом в карман не лезет, говорит то, что думает, сразу и в очень нелицеприятных выражениях. Голос у нее басовитый, говорит она, растягивая слова, и вот этим неторопливым баском она вдруг как скажет что-нибудь про тебя или кого-то другого — сразу и не найдешься, что ответить. Ее побаиваются. Ей очень многое не нравится из того, что делается в театре, что она видит вокруг себя. Ее раздражает неумелый партнер, и она не притворяется, будто он ей нравится».
Об ее отношении к халтуре и фальши на сцене говорит такой случай.
Увидев в исполнении некой красавицы-актрисы, роли невинной узбекской девушки в спектакле по пьесе Абдулы Кахара в филиале Театра им. Моссовета, Раневская гневно воскликнула:
— Не могу терпеть, когда шлюха корчит из себя невинность!
Все выше, выше и выше!
О выдающемся режиссере Николае Охлопкове Раневская отзывалась довольно резко: «Есть люди, хорошо знающие, «что к чему». В искусстве эти люди сейчас мне представляются бандитами, подбирающими ключи. Такой «вождь с отмычкой» сейчас Охлопков. Талантливый как дьявол и циничный до беспредельности».
Борис Львович рассказывал, как однажды Николай Охлопков репетировал спектакль с Раневской. Вот она на сцене, а он в зале, за режиссерским столиком. Охлопков: «Фанечка, будьте добры, станьте чуть левее, на два шага. Так, а теперь чуть вперед, на шажок». И вдруг требовательно закричал: «Выше, выше пожалуйста!» Раневская поднялась на носки, вытянула шею, как могла. «Нет, нет, — закричал Охлопков, — мало! Еще выше надо!» «Куда выше, — возмутилась Раневская, — я же не птичка, взлететь не могу!»
«Что вы, Фанечка, — удивился Охлопков, — это я вовсе не вам: за вашей спиной монтировщики флажки вешают!»
Сама себе режиссер
Вообще с режиссерами и драматургами у Раневской отношения складывались всегда непросто: даже большие мастера часто «не дотягивали» до гения замечательной актрисы. Оплошностей в работе, фальши и хвастовства Великая не переносила. Доставалось от острого язычка Фаины Георгиевны едва ли не всем, с кем ей доводилось работать. Если ее представление о роли расходилось с режиссерским, то диктатом воспринималась любая просьба режиссера, любой его совет. Актер А. Д. Попов даже поставил «диагноз болезни» Раневской — «режиссероненавистничество».
«Режиссеры меня не любили, я платила им взаимностью. Исключением был Таиров, поверившей мне…» — писала Фаина Георгиевна в своем дневнике.
*
Известный режиссер Леонид Викторович Варпаховский в 1966 году поставил в Театре им. Моссовета замечательный грустно-смешной спектакль «Странная миссис Сэвидж», в котором первой исполнительницей главной роли стала Фаина Раневская. По свидетельству современников, ее игра была потрясающей. Спектакль имел огромный успех, роль миссис Сэвидж в нем стала одной из любимых ролей Раневской.
Однако поначалу работа с Варпаховским у «режиссероненавистницы» Раневской не заладилась. Леонид Викторович жаловался на Фаину Георгиевну: «Я ей построил роль, а она меня всюду поносит!» Вот как описывал Д. Щеглов историю взаимоотношений актрисы и режиссера:
«Еще до встречи с Великой старухой Леонида Викторовича предупреждали: будьте бдительны. Будьте настороже. Раневская скажет вам, что родилась в недрах МХАТа.
— Очень хорошо, я и сам так считаю.
— Да, но после этого добавит, что вас бы не взяли во МХАТ даже гардеробщиком.
— С какой стати?
— Этого не знает никто. Она все может сказать.
— Я тоже кое-что могу.
— Не делайте ей замечаний.
— Как, вообще?!
— Говорите, что мечтаете о точном психологическом рисунке.
— И все?
— Все. Впрочем, этого тоже не говорите.
— Но так же нельзя работать!
— Будьте бдительны.
*
Варпаховский начал издалека. Причем в буквальном смысле: на некотором расстоянии от театра. Репетиции происходили наедине с Раневской, на одной из скамеек Сретенского бульвара. Ей это показалось забавным: заодно и воздухом можно дышать.
— Фаина Георгиевна, произносите текст таким образом, чтобы на вас не оборачивались.
— Это ваше режиссерское кредо?
— Да, пока оно таково.
— Не изменяйте ему как можно дольше. Очень мило с вашей стороны иметь такое приятное кредо. Сегодня дивная погода. Весной у меня обычно болит ж…, ой, простите, я хотела сказать спинной хрэбэт, но теперь я чувствую себя как институтка после экзамена… Посмотрите, собака! Псина моя бедная!
Ее, наверно, бросили! Иди ко мне, иди… погладьте ее немедленно. Иначе я не смогу репетировать. Это мое актерское кредо. Пусть она думает, что ее любят. Знаете, почему у меня не сложилась личная жизнь и карьера? Потому что меня никто не любил. Если тебя не любят, нельзя ни репетировать, ни жить. Погладьте еще, пожалуйста…
Когда перебрались в театр и отвлекаться стало не на что, Раневская взяла свое. Она репетировала только с теми актерами, с которыми хотела. Ее собирался бить один из артистов, которому она сделала грубое замечание насчет несвоевременного выхода, — реплику Раневская действительно подала очень тихо.
— А вы говорите громче, тогда я услышу, — сказал бедняга, и без того уязвленный эпизодической ролью санитара, которую вынужден был исполнять.
— Что?! Кто это?! Я впервые вижу вас в театре. Это рабочий сцены? Я не работаю с любителями! Скажите, чтобы меня немедленно заменили.
Ее, конечно, никто не собирался менять.
Это она отменяла мизансцены, переставляла отдельные фразы, куски текста и даже мебель на сцене и за кулисами. Внезапно ее раздражил огромный диван, на котором в перерыве отдыхали актеры, и она приказала его уничтожить.
Узнавший об этом Михаил Погоржельский пришел в ярость и выговорил Раневской многое из того, что думал по этому и другим поводам. Обескураженная открытым и справедливым напором, Раневская промолчала и через несколько минут перестала вдруг слышать реплики, подаваемые Погоржельским по ходу репетиции…
Терпели все. Терпели все. Потому что видели, что могло получиться из этого хаоса, сора, скандала и склок.
Как и ожидалось, то и дело возникала мхатовская тематика.