Рождение волшебницы

– Пока мы не заставим Юлия принять престол из рук войскового круга, все собрание благородных владетелей, ставших под лиловые знамена наследника, будет сборищем презренных бунтовщиков.

– На улицах столицы открыто говорят: шлюха снова взобралась на трон, – заметил Ананья. – Не слишком-то почтительно отзываются о Милице. Еще и не такие выражения услышишь.

– Никогда не следует полагаться на возмущение народа, Ананья. Оно окажется на поверку либо недостаточным, либо чрезмерным.

– По кабакам потешаются, Милица, дескать, накрыла Любомиру половину стола, и когда государь выразил удивление, справедливо ему возразила: кто владеет половиной государства, большего не заслуживает. То же, говорят, происходит и в постели, что особенно огорчительно для любвеобильного супруга.

– Я имею известия иного пошиба, – заметил Рукосил. – Третьего дня в столице ходили тысячные толпы. Народ требовал созвать для борьбы с мятежниками ополчение. Люди готовы встать на защиту своего законного государя Любомира и его не менее законной супруги Милицы.

– Эти люди куплены Милицей. А всех не купишь.

– Всех и не надо покупать, Ананья. Это было бы неосмотрительно. Людей удерживает не благодарность за старые благодеяния, а надежда на будущие. Но хуже всего, Ананья, что заколебались владетели, на которых я особенно рассчитывал. Они шлют заверения и туда, и сюда. В столице пущен слух, что Юлий остается в стане мятежников неволей. И мы здесь у себя сильно преувеличиваем значение победы при Лесной. Тогда как всей стране ясно, что мы целый месяц стоим на месте, не смея приблизиться к столице – вот как на это смотрят со стороны.

– Все ж таки… наше военное превосходство неоспоримо, – вкрадчиво заметил Ананья, обхватив бледными руками колено хозяина и подняв глаза.

– Слушай, Ананья! – оборвал его Рукосил и легонько толкнул ногой в грудь. – Заруби себе на носу вот что…

– Да, мой повелитель!

– Эта девушка, которую зовут Золотинка… Девочка с таким звонким именем, – продолжал Рукосил, прищурившись. – Девочка с лукавым именем Золотинка… Она мне дороже победы при Лесной. Ты понял?

– Да, повелитель.

– Повтори, что я сказал.

Приспешник выпрямился, готовый принять укор.

– Девушка вам дороже, чем недавняя победа при Лесной.

– Нет, я сказал не это, сушеная ты душа! – молвил конюший со сладострастной жесточью в голосе. Нащупав в мелко завитых кудрях Ананьи ухо, он захватил его вместе с клоком волос и пребольно стиснул.

– Вы сказали, мой повелитель и государь, что эта девушка с приятным именем дороже всех побед при Лесной.

– Не это! – сладостно прошипел Рукосил, заворачивая ухо; стиснутые в усилии зубы его обнажились, усы растопырились.

Еще больше вытянулся Ананья, приподнимаясь даже на цыпочки и запрокидывая голову. Лицо побелело, желваки отвердели, а хилый подбородок остро торчал вперед.

– Что эта девушка с удивительным и-и-именем… о-о! дороже, чем шку-ура такого у-ублю-юдка, как Ананья! – голос несчастного подрагивал и расплывался, выдавая мучительное напряжение, которое требовалось, чтоб переносить боль.

– Не совсем так, – усмехнулся Рукосил, но расслабил несколько пальцы. Ананья получил возможность опуститься на пятки.

– Что я сказал? – с ласковой жесточью кошки повторил Рукосил, не обещая избавления. И когда Ананья замешкал – вполне добросовестно замешкал, без малейшей мятежности, – свернул ухо, отчего в голове несчастного захрустело и он согнулся. Слезы брызнули из узеньких глаз Ананьи, изогнувшись, он застыл, едва удерживая подрагивающие руки от того, чтобы перехватить Рукосиловы запястья возле самого своего лица.

– Вы сы-сы-с-сказа-али… – Рукосил должен был все-таки умерить пытку, чтобы Ананья мог договорить. – Что пленительное имя Золотинка… Чудесное имя… пленительное…

Сладострастный блеск удовольствия в глазах Рукосила обещает обезумевшему от муки Ананье некоторое послабление, кажется, он ступил на верный, хотя и зыбкий путь.

Закоченев в дурном наслаждении, Рукосил держит жалкое, как передавленная мышка, ухо. Не крутит насмерть, но и не выпускает, поигрывая хваткой. В голове хрустит, волны жаркой боли пронизывают Ананью. В припадке противоестественного вдохновения он продолжает городить невесть что, сочинять и петь, неустанно при этом извиваясь:

– Золотинка – чудесное имя, сладостное имя. Самый звук имени… отголосок отголоска… Тень этой чудной девушки… О-о! Больно… Это имя… наваждение имени, сладострастие имени. Золотинка – перезвон колокольчиков. И погибель. Сладостно произнести это имя онемевшими от боли губами…

– Верно! – криво улыбаясь, проговорил Рукосил и дернул ухо. Ананья вскинул сведенные судорогой пальцы. – Именно это я и сказал. Ты верно меня понял.

Рукосил выпустил малого. Налитое кровью, как сплошной синяк, ухо пылало.

– Да! – повторил Рукосил с безжалостной лаской. – Ты хорошо понял. Постарайся не забыть. А теперь валяй на круг.

– Значит, я не должен допустить, чтобы эту мм… исполненную достоинств девушку убили? – произнес Ананья, мучаясь лицом, несмотря на все попытки вернуть себе бесстрастие.

– Пусть ее удавят, чертову стерву! – вскричал Рукосил с внезапной злобой. И добавил с шипящей ненавистью: – Пусть сечевики удавят ее на самой толстой веревке! – он замахнулся кулаком. – Убирайся, недоносок!

Пятясь и кланяясь, Ананья нашел тощим задом выход и только в коридоре, бережно притворив за собой дверь, решился тронуть пылающее огнем ухо.

А Рукосил подвинул на груди золотую цепь с литым изображением единорога и тоже покинул внутренние покои насада.

На краю вытоптанного поля, занимавшего плоский склон холма у частокола, раскорячился уродливый дуб. Могучие ветви его не прогибались под тяжестью повешенных, но в близком соседстве с чужеродными плодами теряли, кажется, листья. Тонкий смрад десятка изменников, чьи ноги свисали между зелени, разносился дуновением ветра по майдану.

Сюда-то, на майдан, и валила толпа, в сердцевине которой плыла вознесенная на руки Золотинка. Рокочущая людская громада согнала с дуба черное облако воронья, и гнусное карканье птичьей сволочи потонуло в гуле голосов. Стая с шуршанием пронеслась в воздухе, забирая кругом, – частая рябь теней, словно призрачная сеть, скользнула по пыльной земле, по головам, по лицам и спинам. Люди заполонили майдан.

Золотинку внесли под зловонную сень дуба и водрузили на бочку, одну из полудюжины опорожненных здесь в недавние времена в общественных интересах и для тех же общественных надобностей здесь оставленных.

– В чем меня обвиняют? – хрипло спросила она, очутившись высоко над толпой – выше прежнего. И с содроганием обернулась на черневшие между ветвей босые ступни. – Я ни в чем не виновата! Что вы хотите сделать?

– Не беспокойся, мы все покажем! – загалдели вокруг. – И покажем, и объясним! Без тебя не обойдется. Не торопись!

Золотинка озиралась, пытаясь заметить, кто говорит. Иногда это ей удавалось, но уже через мгновение она не могла опознать человека среди обращенных к ней лиц. Все лица и взгляды роднило бесстыдство, откровенность нестесненного, безнаказанного взгляда.

Отчаявшись от этой пестроты, она обратила взор к речному простору, к лесам, пронзительно и свежо раскрашенным пологими лучами солнца. Но испуганная подневольная мысль ее возвращалась к страшному, и новый ужас подкатывал к сердцу, когда Золотинка ощущала источаемый многолюдством чад озлобленного нетерпения.

Толпившиеся вокруг бочки люди в самом скором времени рассчитывали назначенное девушке избыть и жить дальше, потому что почитали себя бессмертными. И одна среди всех Золотинка не могла разделить этого обольщения – она стояла так близко от провисших в пустоте ступней с черными пальцами. Тоже в пустоте, без опоры. В неестественном положении между небом и землей, в межеумочном положении – как кончают свой неестественный путь ведьмы и колдуны.

Обостренные чувства говорили Золотинке, что она маленькая, никому, в сущности, не опасная девочка. Славная девочка, готовая раскаяться прежде, чем ее накажут. Несправедливость настигла ее в ту пору, когда она осознала необходимость исправиться. Разве самомнение, дурные привычки и заносчивость – это такая вина, которую ничем нельзя искупить, кроме смерти?