Рождение волшебницы

Высоколобая красавица Зимка, непреклонная Зимка в долгой ночной рубашке.

– Я – видеть принцессу, – говорит Золотинка.

– Нет – я – невозможно, – так же жестко и бессвязно, будто слова насажены на вертел, отвечает Зимка.

И, когда смявший часового народ врывается в коридор, устремившийся в челе оравы удалец хватает Золотинку за плечо, угроза сообщает ей силы:

– Принцесса Нута! – кричит она мимо Зимки в открытую дверь. Такая страсть в этом крике, что схватившие Золотинку люди позволяют ей говорить.

– Ты, значит, Септа? – доносится слабый, но ясный голос Нуты. Всё стихает. – И ты… живая? – осторожно выпытывает Нута.

– Я живая, – не колеблется подтвердить Золотинка. Она говорит по-мессалонски.

– А как же ты не утонула?

– Я хорошо плаваю. Я ныряю на десять саженей в глубину.

– Я бы утонула.

Среди набившегося в коридор народа иноземцы, они понимают разговор, но именно потому, что понимают, смотрят и слушают с не меньшей подозрительностью, чем те, кто не разумеет по-мессалонски. Нута молчит, набираясь духу что-нибудь сказать. Отголоски прежних переживаний, вновь пробудившееся влечение и просто любопытство склоняют принцессу к Золотинке.

– Но как же говорят… – неуверенно начинает она, – мне растолковали, что письмо принцессы Нилло, твоей матери, подложное. Будто ты его сама сочинила. И что ты ведьма и будто вкралась… То есть ты хочешь погубить и меня, и Юлия. Это правда? Я не знаю, как быть.

Золотинка не успевает ответить. Твердая ладонь бьет ее по губам. Золотинку отрывают от пола и влекут к выходу, то растягивая, то скручивая, сдавливая грудь и зажимая рот.

Бьется надежда, что Нута подаст голос. Достаточно, может, слова, чтобы остановить насилие. Нута молчит.

У выхода не протиснуться. Золотинку передают над головами – захватанная множеством рук, девушка ничего не весит.

– Не опускайте на пол! Глядите, чтобы не коснулась земли! – взвинченными голосами предупреждают друг друга знатоки колдовских уловок.

Торжествующий рев перекинулся раскатом на берег, едва ведьму извлекли наверх. Как явленную миру добычу. Вместе с плывущей над головами Золотинкой пришла в движение вся громада людей, скопившихся на насаде. Поставленные на лодку сходни не могли принять и ничтожной доли хлынувшего к узкому месту народу. Переполненные мостки дрогнули, лодка черпнула воду, разнесся негодующий крик и вой. Люди гроздьями цеплялись друг за друга, за поручни, за что попало, но кто-то уже сверзился в реку, и следом с треском подломились мостки. В реке густо барахтались пострадавшие, толкались, выплывая к берегу. Прежний сплошной гул распался на выкрики, стоны, проклятия.

С немалым испугом – словно недостаточно было всего, что уже случилось! – Золотинка осознала, что несчастье со сходнями будет засчитано ей в вину. Кто при сложившихся обстоятельствах взял бы на себя смелость отрицать очевидный факт, что множество вымокших, зашибленных, озлобленных людей пострадали из-за Золотинки?

Восстановленные на скорую руку мостки не доставали сухого места. Кто прыгал, кто лез в воду, но ведьму не замочили и коснуться земли не дали – насчет этого следили тут неусыпно. Волновавшаяся на берегу толпа расступилась – под неумолчный ропот Золотинку понесли. Народ бежал по сторонам, обгоняя шествие. Простоволосая деревенская девочка с коробом на спине спешила, увязая в песке, она часто, невпопад с шагом оборачивалась, чумазое личико ее выражало ужас и жгучее любопытство.

Стиснув золоченые поручни, Рукосил стоял на корме своего корабля, когда толпа гнала Золотинку. И едва заметно с удовлетворением кивнул, когда девушка невероятным прыжком одолела полоску воды до сходней и скрылась во внутренних помещениях насада.

Рукосил наново запахнул полы халата, тут только заметив, что забыл в спешке пояс. Смятые со сна, утратившие блеск и пышность волосы, мочалом растрепанный ус, припухшие веки указывали, что конюший только с постели. Однако в застылом лице его не было уже ничего сонного. Посланные в толпу люди возвращались с противоречивыми и недостоверными сообщениями. Конюший слушал, нетерпеливо подергивая щекой. Полусотника ночной стражи оборвал на слове и велел спешить с донесением к великому государю Юлию. Сам же подался вперед, пытаясь разобрать, что происходит на судне принцессы: на его глазах рухнули мостки, докатился до слуха рассерженный вой толпы.

Наконец, он приметил быстро возвращавшегося по отмели человечка, от которого можно было ожидать толку. Тщедушный человечек на тонких ножках измученно дышал, припустившись на последних шагах бегом, бледное от удушья лицо его с шишковатым носом пошло пятнами.

– Ну? – молвил Рукосил, выказывая признаки нетерпения.

– Несут на майдан, – выпалил Ананья и судорожно перевел дух, – к дереву повешенных. Хотят порешить дело. Войсковым кругом. Повесят. По приговору круга. Горланят сечевики. Баламутят. – Наконец, он совсем задохнулся и принужден был замолкнуть, раздувая ноздри.

– Но меньше, чем за час не порешат, а? – сказал Рукосил, непонятно хмыкнув.

Вглядевшись в черневшую по склону толпу, которая еще не достигла майдана – ровного места перед частоколом, – он спустился в спальню, где обратился к зеркалу, с неудовольствием отметив набухшие мешки под глазами. Верный приспешник тем временем привычно готовил все, что могло понадобиться хозяину для умывания и утренней уборки: таз и кувшины с водой, полотенце, мыло, щипчики для завивки, помаду для усов, притирания.

– Не повесят ли ее прежде, чем я успею почистить зубы? – спросил вдруг Рукосил, скинув халат.

Ананья с кувшином в руках ответил после заминки, которая свидетельствовала о его собственных сомнениях и тревоге. Эта тревога, впрочем, не превосходила беспокойство хозяина даже на малую толику. Все чувства Ананьи принадлежали хозяину и потому подвержены были учету.

– Никак не возможно, – возразил он с точно отмеренным убеждением. – Сечевики хотят круга. Что пользы повесить девчонку тотчас? Что им девчонка? Им нужно настоять на своем. На своих порядках. Четыре часа будут галдеть, но приговор вынесут по всем своим стародавним обычаям. Это быстро не делается.

– Неглупая у тебя голова, – отметил хозяин, подставляя ладони под кувшин.

Ананья нисколько не удивился такому суждению.

Стряхнув брызги с рук, Рукосил принял полотенце. Он снял с пальца Асакон и тщательно его протер, добиваясь прозрачности граней, затем занялся другим волшебным камнем, который назывался Паракон. И потом молчал, одеваясь, и сосредоточенно щурился. Ананья ненавязчиво обхаживал хозяина, то и дело проскальзывая бессловесной тенью. Решение вызрело вместе с последним завязанным под коленом бантом.

– Вот что, – молвил Рукосил. Ананья поднял глаза: опустившись на пол, он охорашивал чулки на хозяйских икрах. – Я иду к княжичу: пусть вмешается в пользу девчонки. Я буду настойчив и надоедлив, льстив и даже угодлив. Девчонку он все равно спасет, но мы отравим его сомнениями. Пусть спасает ее по моей просьбе, это испортит ему всякое удовольствие. Посмотрим, как он вывернется. А круг ты берешь на себя. Старайся действовать через полковников. Статочное ли это дело, повесить ведьму без суда полковников?! Ты им это так и скажи. Пусть попробуют отбить девчонку у сечевиков, хотел бы я посмотреть, как это у них получится. Смело разжигай страсти, но держи сторону полковников. Они проиграют.

Ананья сосредоточенно внимал, иногда кивая, иногда покачивая головой в знак сдержанного удивления перед проницательностью хозяина. При этом он не вставал с колен: прохаживался суконкой по башмакам.

– Государь в нашей стране пока что один – Любомир Третий. Хорошо было бы, чтобы какой-нибудь горлодер напомнил об этом Юлию, когда тот вздумает воспользоваться своим природным правом, чтобы отменить приговор круга. А другой пусть кричит: мы сейчас поднимем наследника на щит и объявим государем. Да здравствует великий государь Юлий Первый!

Ананья мелко и часто кивал, показывая, что каждое слово, каждый намек дошли до сердца, усвоены и развиты в подвижном и восприимчивом уме.