Рождение волшебницы

Пришлось, однако, прокопать порядочную канаву прежде, чем лопата звякнула и в земле обнажилось донышко опрокинутого горлом вниз кувшина. Напрягаясь спиной, Золотинка вытянула неимоверно тяжелый сосуд и не успела его поднять, как завязанное смоленой тканью горло прорвалось и под ноги неудержимым потоком хлынуло золото, серебро и медь.

Тут были готовизна (должным образом отчеканенное золото, ходячая монета) и узорочье (золото в украшениях) – все вперемешку. Но одного взгляда хватило Золотинке понять, что волшебного камня нету. Остальное ее занимало гораздо меньше.

– Так ты, значит, хотел, чтобы я выкопала для тебя клад?

Нет, оборотень хотел не этого.

– Ты хочешь, чтобы я взяла себе? Половину?.. Всё?..

На этот раз она не ошиблась. Всё, подтвердил оборотень.

– Хочешь, чтобы я тебя расколдовала? Чтобы обратила человеком?

Да! Да! Да, черт побери! Это было застарелое, как язва, мучительное желание волка.

– Но, дружок мой! – воскликнула Золотинка укоризненно. – Как же я это тебе устрою, если ты не приведешь мне пару, образец, с которого ты скинулся волком?

Матерый оборотень взвыл и бросился на брюхо… Снова он принялся лизать туфли, задирая морду, чтобы поймать благосклонный взгляд. Черный колдун, несомненно, попал в беду: он безнадежно потерял пару и обратное превращение было для него невозможно. Должно быть, он понимал это не хуже Золотинки и, однако, ждал чуда. Нимало, впрочем, не подозревая, с какой сомнительной волшебницей имеет дело. Вряд ли она сумела бы обратить оборотня в человека, даже если бы пара была налицо и точно такой же седой волчище ждал где-нибудь в клетке или в подполье.

– Ну, будем думать, – неопределенно сказала Золотинка. Нетрудно было догадаться, что самое опасное – лишить старого негодяя надежды. Поворачиваясь по необходимости спиной, Золотинка каждый раз чувствовала на затылке давящий взгляд убийцы. Униженное раболепие негодяя нисколько не обманывало ее.

В скором времени она получила возможность убедиться, что оборотень твердо положил не выпускать ее из проклятой усадьбы. Он сторожил неусыпно, преграждая путь всякий раз, когда она подходила к воротам. Он нагло скалился и однажды хватил зубами бедро, когда Золотинка притворилась, что не понимает угроз.

– Но мне нужно есть! – озлилась она, шлепнув волка по седому загривку. – Я иду к реке наловить рыбы!

К реке он ее пустил, наелся рыбы и сам, от пуза, и привел пленницу обратно, ступая следом шаг в шаг. Одно утешение нашла Золотинка: в заброшенном доме можно было оградиться от утомительного внимания волка. Кое-где сохранились засовы, иные двери можно было припереть – великое дело человеческие руки! Матерый зверь беспомощно останавливался перед преградой. Тогда он ходил вокруг дома, поглядывая на развалившуюся трубу, откуда вился дымок.

Золотинка устроила себе жилище под крышей, во втором ярусе. Здесь в уединении она имела достаточно досуга, чтобы поразмыслить о собственном положении.

Ущербная луна глядела в окно, глухо шумел лес, а Золотинка сидела на подоконнике, упираясь в косяк затылком. На полу под рукой лежал ржавый топор. Где-то внизу неслышно ступал волк. Оба думали об убийстве. Волк – с похожей на наваждение страстью, Золотинка – с отвращением: убийством не разрешить сомнений и не развеять тоски.

Только теперь, в безвременье, она осознала, как больно уязвил ее разговор на скале. И то, что представлялось сгоряча победой – признание Юлия – явило свой истинный горький смысл. Придется жить с саднящим ощущением бесполезности всех мнимых и настоящих твоих достоинств.

Она честно старалась вытеснить из сознания то, что не имело ни разрешения, ни исхода. Увы, она помнила и любила Поплеву и Тучку, но ощущала сейчас любовь к родным как чувство долга. Как свою вину. Как нечто прекрасное и невозвратимое, будто детство. Наедине с собой, под луной, в проклятой мертвой усадьбе можно ли было утаить от себя, что детство кончилось и пришла иная пора… Юлий.

…Значит, эта тяжелая несносная боль и есть любовь, думала Золотинка. Наверное, только так это и можно узнать – когда болит. Если только она не ошибается… Можно ли искренне, без задних мыслей и побуждений, любить наследника престола? Или это противоречит корыстной человеческой природе?

«Откуда мне знать?» – думала она со скорбным самоуничижением после полуночи.

И как постигнуть закон высшего блага, если великий Род признался на Трехглавой горе, что не постиг его до конца?

И хорошо бы вылечить Юлия под чужим обличьем и потом уйти, не сказав ни слова. Но как она вылечит, ничего не умея, не зная?! Как подступиться к наложенному Милицей заклятью? А если искать Анюту, чтобы у нее подучиться, уйдут годы, потому что волшебники и волшебницы все как один пропали без вести, лишь только судья Казенной палаты вспомнил о законе Туруборана.

Своим чередом Золотинкины мысли возвращались к Рукосилу и к загадочному опыту, последствий которого она как будто и не ощутила на себе в полной мере. Что бы она ни думала, мысли ее, по сути дела, ходили по кругу от Рукосила к Юлию и обратно. Все остальное лежало между ними, весь обитаемый мир…

Дни и ночи под неусыпным надзором оборотня тянулись без перемены. Зверь извелся и озлобился, глаза горели плохо прикрытой ненавистью.

– Я думаю, как тебя выручить, – сказала ему Золотинка и этим, по-видимому, обезопасила себя еще на две-три недели.

Золото она перенесла из-под груши и свалила у себя в комнате в угол. Впрочем, она заметила, что оставленный на время в саду клад заметно поредел, исчезли многие крупные предметы узорочья и золотые монеты – старый негодяй потиху перетаскал их зубами в укромные места и попрятал, уменьшив тем назначенное волшебнице вознаграждение. Она не сказала ни слова.

Целыми днями она бродила по запустелому дому, роясь в старой рухляди. Жизнь большой семьи, что когда-то здесь обитала, едва уловимый дух счастья, еще и сейчас не вовсе выветрившийся из заброшенных покоев, трогал и волновал ее. Она вертела в руках чей-то крошечный башмачок и слышала эхо истлевших голосов. Кто-то настойчиво звал маму… Кто-то откликался слабо и трудно, словно сквозь толщу лет.

Золотинка любила этих людей, эти тени, потому что все больше и больше познавала себя и себе доверяла. А сущность ее, естество, была любовь. И однажды поцеловала воздух. Встретившись ненароком на проходе с призрачной сверстницей, она поймала мелькнувшие губы прежде, чем прошла девушку насквозь. И от неведомой ласки та изменилась в лице, глаза расширились, она оглянулась – двадцать лет назад! – не понимая, что это было… И пошла, очарованная.

За спиной Золотинки сухо щелкнул зубами убийца. Последние дни неотступный взгляд волка все чаще шарил по девичьему затылку, который понемногу обрастал шаловливой щенячьей шерсткой. Глаза зверя заволакивала кровавая пелена злобы.

Отпущенное Золотинке время подходило к пределу. Наверное, счет шел на дни, а может быть, и на часы. Она много раз пробовала произвольное волшебство, о котором поминал Рукосил, но все без толку. Напрасно пыталась она окутать волка сонным дурманом или обмануть его наваждением.

Но ведь не скажешь, что совсем уж никакого волшебства не отмечалось! А эти ожившие тени что? Тот призрачный малыш, что забегал к волшебнице поиграть?..

Только складывалось впечатление, что Золотинка тут ни при чем: чудеса происходили как бы сами собой. И она становилась в тупик. Не хватало выдумки. Сковывал душу страх, гнетущая необходимость придумать что-нибудь к случаю – здесь и сейчас.

С отсутствующим лицом она перекладывала с места на место старую утварь. И вот почти непроизвольно, только чтобы занять руки, в полуосознанном побуждении вырезала из рябины в саду рогульку. Довольно толстую палочку с развилкой. И как бы обнаружила ее у себя в ладони, заметив, что это птенчик. Птичка с раздвоенным хвостом, которая полетит… Нет… не птенчик. Хотенчик! Вот кто это был.

– Хотенчик, – молвила она, пораженная открытием.

Ведь это и был хотенчик. Она его распознала.