Рождение волшебницы

Но он молчал, исполненный жгучего стыда.

Вдруг Золотинка спохватилась, что подсматривает в душу любимого без разрешения, и поспешно прикрыла внутреннее око.

– Юлька! – потянулась она робкой рукой. – Что? Как? Ты цел?

– Молчи! – просипел он надсаженным, все равно незнакомым голосом. – Молчи! – вскричал он, стиснув кулак. – Молчи! Или я не знаю что… Молчи! Потому что я проклят!

– Юлька… – протянула Золотинка. – Ты гонялся за мной с ножом.

– Я хотел тебя убить! Я должен тебя убить! Поэтому… потому что оборотень!

– Я – оборотень? – изумилась Золотинка, подзабыв двусмысленные объяснения на горе. – Я не оборотень, – произнесла она слабым голосом и убежденно.

– А кто оборотень? – продолжал он в ознобе.

Золотинка подвернула рукой снег волос и занесла к глазам.

– Никто не оборотень, – сказала она почти спокойно. – Каждый тот, кто есть. И всегда им был.

– Как? И жена моя Золотинка, которая стала невесть кем?

– Та, что дала тебе нож?

Он нетерпеливо мотнул головой, отметая ненужные уточнения.

– Это Зимка. Колобжегская моя подруга, можно сказать.

– Ты сюда и своих подруг приплела?

– Она и есть Зимка. Без обмана.

– А ты кто? Без обмана.

– Я – Золотинка.

Юлий тронул грязный, в ссадинах и кровоподтеках лоб.

– Повтори еще раз.

– Золотинка, – прошептала она, неведомо отчего оробев – словно у него было средство это заявление опровергнуть.

– И всегда ею была?

– И всегда ею была. Ну то есть как… В каком-то смысле не всегда. Но с начала.

– Так, – молвил он, совершенно уже ничего не понимая. – А та, другая? С начала и с конца, и во всех смыслах.

– Зимка Чепчугова дочь Лекарева из Колобжега. – Она забавно пожала плечами – можно ли выразиться полнее.

– А кто ее обратил в эту… из Колобжега?

– Я обратила, – ответила она, не видя возможности объяснять ему сейчас подробности их с Зимкой схватки и обоюдного превращения.

Юлий дернулся – вот поймал он колдунью на слове, вот добрался до определенности, что-то как будто забрезжило в зачарованном хороводе призрачной правды.

– Ты ее обратила? – повторил он, требовательно присматриваясь к Золотинке. – Да.

– Хорошо. А кем она была до того?

– До этого она была великой слованской государыней и великой княгиней Золотинкой.

– А ты что? Ты откуда взялась?

– Я только Золотинка. Еще я была пигаликом.

– Так, – он опять запнулся. – Вас становится все больше… Ты была Золотинкой, но не была княгиней, а она была Золотинкой, но не была пигаликом. Так?

– Что-то этого я уже не понимаю, – смутилась теперь Золотинка.

– Но ведь вас было две?

– Нас было две… – завороженно повторила она.

– Так, – измученно выдохнул он и помотал головой. – Начнем с начала. К черту всех посторонних. Семьсот шестьдесят девятый год. Лето. Это ведь вполне определенное время, тут путаницы не должно быть. Так?

– Так.

– Я таскаю помойный ушат по Колобжегу. И со мной еще кто-то, тоже вполне определенный человек. С кем я таскаю ушат?

– Со мной.

– С тобой? – повторил он в недоверчивом удивлении. Он совсем не ожидал такого простого и, главное, однозначного ответа. – С тобой? – Он посмотрел на девушку, словно чего-то еще ожидая. – С тобой?

Это-то и было самое важное.

Только тогда… только теперь он понял!

– Мы таскали ушат с тобой? – проговорил он тихо, словно опасаясь спугнуть новое, светло поднимающееся в нем чувство. – Это была ты? Это ты?

Золотинка не могла говорить. Только кивнула.

– Ты… – повторил Юлий размягченным голосом. – А потом, на скале, над Белой? Потом, в Каменце?.. Помнишь, что я сказал тебе на скале?

Золотинка кивнула и повторила тогдашние его слова без промедления:

– Бесполезно… бесполезно лгать на краю бездны. Что значат перед этими вечными далями наша бескрылая ложь и наша самодовольная, ограниченная правда? Я это запомнила.

– И ты поцеловала…

– …Камень.

– А когда ты ушла… я тоже поцеловал.

– Я слышала шум обвала или лавины.

– Я бросил тот камень в пропасть.

– А я…

– Ты, – молвил он, невесомо коснувшись кончиками пальцев ее запачканного песком колена, отчего Золотинка сбилась и ничего уже не смогла произнести, кроме коротенького, похожего на всхлип:

– Я.

– Боже! Да ведь я же тебя люблю, – проговорил, прошептал он, словно удивленный, словно сраженный этой нечаянностью. – Здравствуй, Золотинка.

Она кивнула и опустила голову, но не так быстро, чтобы он не заметил слезы. Они молчали так долго, что трудно было продолжать.

– Что у тебя с голосом? – глухо сказала она, наконец, не открывая лица.

– Ай! – отмахнулся он. – Скоморохи смазали глотку какой-то дрянью. – Обещали, к ночи пройдет.

Они сидели на горячем сухом песке, не замечая жаркой одури дня.

– Золотинка, – позвал потом Юлий.

– Да.

– Я все равно не понимаю.

– Я тоже. – Она подняла ясные, умытые слезами глаза.

– А почему у тебя волосы белые?

– Поседела, – сказала она с печальной усмешкой. – Мы прожили целую жизнь, Юлька. Порознь. Может, я бы не поседела, если бы мы шли с тобой вместе.

– Моя вина, – молвил он тихо. – Я очень любил тебя… – и удивился тому, что сказал, удивился этой чудовищной несуразице. – Я люблю тебя! – вскинул он взгляд. – Боже мой, я всегда любил тебя! А когда не любил, – тогда и не жил. Когда любил – то жил. Я любил тебя и тогда, когда любил ее…

Трудно было ему говорить об оборотне. Золотинка кивала часто и поспешно, чтобы он не договаривал до конца, не мучался. И они опять замолчали, от полноты чувств, от невозможности пережить и постичь все, что нахлынуло на них разом.

– А ты? – начал он. – Ты много пережила за эти годы?..

– Не так много, как ты.

Он удивился.

Она пояснила:

– Полгода я была в камне, без чувств. Я меньше тебя жила.

– Как странно, – сказал он, подумав. – Я совсем не знаю тебя.

– И я.

– Но я люблю тебя. И всегда любил.

– И я, – прошептала она эхом. Слабое, нежное эхо, от которого изнемогает сердце.

– Послушай! – спохватился он вдруг. – Но это правда? А кто запустил искрень? Сорокон и все это…

– Я.

– Ты запустила? И сейчас… можешь, когда захочешь?

– Ну да, – отозвалась она с некоторым недоумением. Почти обиженная.

– И ты меня любишь? – спросил он резко и требовательно.

– Люблю, – шепнула она, дрогнув.

– Аза что?

Тут только она поняла, почему он некстати помянул искрень и Сорокон. Через мгновение в глазах ее показались слезы. И она сказала, улыбаясь:

– Да я потому и запустила искрень… что люблю.

И она позволила себе. Она позволила себе радость: гибкими длинными пальцами обвела взъерошенные кудри, убрала их с грязного лба, с такой бережной негой коснулась, что от этой ласки пронизала ее саму дрожь, невольная и неодолимая. В глазах заблистали слезы… и опять заиграло солнце.

– Нужно умыться, – заметила Золотинка, отстраняясь. – Я посмотрю твои ссадины и ушибы.

Пустяки, возразил Юлий, принимаясь отнекиваться с неожиданным упорством. Обескураженная сопротивлением, Золотинка не остановилась перед необходимостью заглянуть Юлию в душу, все равно нужно было приоткрыть внутреннее око, чтобы обследовать раны.

…Там было сознание неравенства отношений, подспудная боязнь зависимости от бесконечных волшебных благодеяний. Она поняла и это: некий ненужный и недостойный счет, которого не должно быть между близкими – кто больше дал и больше получил. Ощущая себя в долгу, в неоплатном долгу – может статься, с каменецкого еще излечения – Юлий постоянно помнил, что попал в положение облагодетельствованной стороны… На женскую половину, как понимал он это в соответствии со своими тарабарскими воззрениями. Наверное, он страдал бы еще больше, когда бы сообразил, как легко и ясно читала Золотинка в его душе этот мальчишеский бред.

Стыдно ей стало и смешно. Стыдно, оттого что Юлий был прав, опасаясь неравенства, опасаясь как раз того, что она и делала: лазила ему в душу безнаказанным волшебством. Смешно… потому что она любила.