Рождение волшебницы

Едва сверкнувшее счастье рассыпалось на глазах, а Золотинке достаточно было и пустяка, чтобы испортилось настроение, и без того изменчивое, как весенний день. Она вздыхала, горестно потирая лоб, и опускала поскучневший взор, и бормотала в сторону нечто досадливое. Временами, кажется, она и вовсе забывала праздничные чудеса. Площадь уже заполнялась диковинами, когда она шепнула Поплеве:

– Я пойду вниз.

Двигался в толпе исполинский великан в четыре человеческих роста. Выехали бесы в крепости на салазках, и явился слон с огромной башней на спине. Двигались корабли с обвислыми парусами: стоявшие на палубе дураки дули в паруса из ручных мехов, в то время как дураки поумнее гребли веслами по головам тесно облепивших корабли людей. Строилось готовое идти на приступ черной силы ополчение, ибо все злое и гнусное, что кривлялось и юродствовало на площади, повыползав из неведомо каких щелей и подвалов, обречено было Солнцеворотом на поражение.

Золотинка дернула за рукав Поплеву:

– Я пойду на площадь!

Поплева откликнулся с восторгом, как только понял, что Золотинка толкует. Они покинули особняк вдвоем. Поплева как есть, не скрываясь, а Золотинка в плаще с капюшоном; бархатная личина на глазах оставляла открытыми рот да подбородок. Под вой, треск и победные кличи на площади начиналось сражение. Окруженные разгневанным народом бесы заперлись в своей крошечной, жалкой преисподней и явно трусили, изо всех сил призывая князя Тьмы. Золотинка начала выбираться из давки, шепнув на прощание несколько слов отцу. Она ускользнула в полупустой переулок, попутно приняв головой легковесный удар надутого свиного пузыря, да на плаще ее висела мокрая скорлупа от заполненных розовой водой яиц.

По окраинам города стояла сонная тишина, тем более явственная, что в тесноте опустелых переулков слышался отдаленный рев человеческого моря. А здесь – плотно притворенные двери, закрытые ставни, брошенные дома с редкой старухой на крылечке, где-то плачет младенец. Не было даже воров. Лихие люди если и промышляли сейчас своим хлопотным ремеслом, то на площади, они не находили в себе ни достаточно дерзости, ни достаточно бесстыдства, чтобы пренебречь общенародным делом в пользу своих частных затей.

Так что неясное сожаление о чем-то утраченном, о чем-то таком, что осталось на площади, на торжествующем, бесшабашном торжище, где конечное поражение всякого отдельного человека обращается в бессмертие народного целого, где растворяются в бескрайности времен всякое счастье и несчастье, – это похожее на страх сожаление не миновало Золотинку. Слишком остро почувствовала она тут, что никому и дела нет (справедливо!), куда она идет и почему отказалась от большой шумной радости ради своего маленького частного интереса, ради какого-то ненастоящего, выдуманного и потому лишь вызывающего вину одиночества.

Мимолетное, как порыв ветра, ощущение обняло Золотинку холодом, и жаркое солнце лета рассеяло озноб в одночасье. Веселая дерзость Солнцеворота, которой заразилась она площади, победила и уже не оставляла Золотинку, она подпрыгивала через шаг, порываясь что-то петь, и вдруг останавливалась, потягиваясь и раскидывая руки со смешком.

Смеялась она над собой: над бесполезностью страхов, над скоротечностью счастья и ничтожеством несчастья, над нищетой гордости, над важной слепотой ума и над забавными притязаниями красоты… над избытком силы, над молодостью своей и надеждой… Смеялась, потому что всего это было так много, что хотелось смеяться.

В городских воротах Золотинка не нашла стражи и вообще никого. Она отомкнула запертую висячим замком караульню и нашла там порядочный запас боевого железа. Одним движением сети она сгребла все в кучу – мечи, бердыши, копья, щиты, ручные и ножные кандалы, колодки, нагрудные латы и шлемы, несколько треххвостых плетей, – вытащила грохочущую дребедень наружу и развесила на дубовых створах ворот, пустив старые высохшие доски ростками.

Окинув затем окрестности внутренним оком, Золотинка почувствовала чье-то напряженное, с оттенком враждебности, присутствие. Внимание это отдавало любострастием… было там сосредоточенное, даже лихорадочное намерение. Так, сохраняя видимость спокойствия, подбирается к жертве наметивший чужой карман вор. Золотинке не раз случалось, разбирая разноголосицу чувств в толпе, уловить и это… Нечто похожее.

Вор, решила она окончательно, только, наверное, неопытный. Слишком уж горячится. Она отправилась по дороге, уводящей от ворот, спорой ловкой походкой, в которой не было уже ничего от беззаботных дурачеств – взгляд в спину словно бы подгонял ее.

Поднявшись на взгорок, Золотинка решилась оглянуться – и точно, оборванец преследовал ее, поотстав. Захваченный врасплох, несмотря на разделявшее их расстояние в сто или двести шагов, он не успел скрыться – негде было прятаться среди открытых пустырей с редкими пыльными кустами. Он двинулся как бы сам по себе, вразвалочку, посвистывая, очевидно, и поглядывая в небеса. Бродягу не занимала ни караульня, ни развешенное на воротах богатство – немалое по рыночным ценам. Нездоровый интерес его ограничивался Золотинкой.

Настырный проходимец уже отравил тот блаженный полусон чувств, то мечтательное, наяву забытье, которое было где-то близко, обещая пророческое прозрение и, может быть, кто знает? чудесную связь с чувствами и ощущениями Юлия через сотни верст в Толпене. Преследователь нарушал покой, то внутреннее согласие ощущений, которое необходимо для прозрения. Золотинка знала по опыту, как трудно сосредоточиться, войти в нужный настрой и как легко сбиться на всяком досадном пустяке. Оставалось одно – не замечать проходимца в расчете на то, что он рано или поздно отстанет и потеряется.

Версты через две дорога поворачивала к северу, карабкаясь на зеленые склоны гор. А Золотинка знала там укромную тропку на юг к морю, в дикие кручи и заросли, где нечего было искать ни людям, ни овцам, где отродясь никого не бывало, кроме одиноких мечтателей и разбойников. Здесь она рассчитывала затеряться.

Она осматривалась внутренним оком и каждый раз чуяла где-то близко горячий охотничий гон. Частые повороты дороги, корявая растительность по обочинам и камни давали богатые возможности для игры в прятки. Наконец, она сбежала едва приметной тропкой вниз по каменистому склону и оказалась в заветных дебрях. Потеряв дичь, бродяга отчаянно недоумевал где-то там, на дороге.

Золотинка успокоилась, скоро она услышала томительный рокот прибоя, сняла плащ и личину, которую трудно было носить по жаре, потом подоткнула подол за пояс, чтобы не порвать шелк, прыгая по камням и кручам. Теперь она часто останавливалась и озиралась, пытаясь узнать место, где четыре года назад лежала в жесткой траве и, раскинув руки, бредила наяву будущим. Малый распадок этот однако трудно было сыскать, хотя в памяти всплывали забытые, казалось, подробности.

Однообразные нагромождения скал, куцые, покалеченные ветрами сосны и можжевеловые чащи манили скорой отгадкой и опять обманывали. Золотинка плутала, в недоумении возвращаясь назад, чтобы взобраться на какую возвышенность и оглядеться. И наконец с досадой в душе принуждена была отказаться от надежды найти то, что потеряно было в пучине прошлого, по-видимому, безвозвратно. Она живо сбежала с поросшего дроком косогора в открытую на море ложбину и тогда… узнала этот клочок земли между камнями.

Здесь ничего не изменилось. Сколько бы ни прошло лет, в жизни этой скалы и трав, этого кустика над обрывом к блистательному морю ничего решительно не происходило.

Священный морской простор. Золотинка сидела на краю обрыва, потом бросила плащ и легла, пытаясь сосредоточиться на далеком, вспомнить полузабытый восторг и упованья, с которых началось все то, что привело ее теперь сюда снова. Мысли блуждали, уклоняясь на впечатления сегодняшнего дня. С завистью переживала она счастливое беспамятство, которое охватило народ на площади, трудно было убедить себя в важности и благотворности одинокого чудачества, после того как какой-нибудь час назад ты пробился через восторженную, ревущую, безобразную и родную, знакомую, как море, как море же, как небо, как земля непостижимую толпу.