Страница 343 из 353
– Не так шумно, друзья мои, – заметил он, улыбаясь. – Оставим это все между нами – если вы умеете хранить тайну. А я буду называться… я приму имя…
– Раздериш, – неожиданно мрачным голосом подсказал Лепель.
– Ну да, – вскинул глаза государь. – Именно так: Раздериш.
Новое имя Юлия удивительно подходило к полному раздраю в его душе.
Государыня остановилась возле окна с нераспечатанным письмом в руках.
– Вы, значит, только что из столицы? – спросила она второй раз Юлиева посланца.
– Только что, государыня, – подтвердил тот с поклоном. Кудрявый малый с легким пухом на детских розовых щечках.
Княгиня глядела недоверчиво, словно перепроверяла каждое слово гонца на достоверность. Пронизывающий взгляд этот напоминал смешливому молодому человеку, что прекрасная Золотинка, как бы там ни было, волшебница. Молва приписывала княгине между прочим способность видеть насквозь. А дворянин Мухорт имел точное поручение государя пройти неуловимой тропкой между правдой и ложью…
– Государь здоров? Как вы его оставили? – сказала она, поворачивая письмо обратной стороной, где были большие печати красного воска.
– Милостью божьей совершенно здоров, – заверил Мухорт с очередным поклоном. – Я имел честь сопровождать государя на охоту. В числе нескольких доверенных спутников.
– А где он сейчас? – спросила Золотинка будто мимоходом.
– Я имел честь оставить государя под столицей. Севернее Толпеня, полдня пути будет. Государь изволил отправить меня в Колобжег с письмом. Это заняло девять дней, государыня. Сначала верхом до столицы, потом на ладье великокняжеского боевого флота.
В искусно составленном ответе не было ни слова лжи, хотя не было, по сути дела, и правды. Золотинка вскинула карие глаза и молчала, заставляя гонца теряться в сомнениях относительно ожидавшей его участи. Потом она взломала печати и остановилась, не решаясь развернуть лист. Светло-серый шелк гладкого платья с двойной, открытой в шагу юбкой, неправдоподобно белые, как снег, по-девичьи схваченные темной лентой волосы, которые светились против окна, придавали облику государыни нечто призрачное, непостижимое и ненадежное, что заставляло посланца повторять про себя: свят! свят! чур меня!
– Да! – спохватилась она. – Вы с дороги… устали. Отдохните пока, я позову вас.
Это было первое письмо Юлия за все время разлуки.
Когда нарочный удалился, Золотинка поспешно развернула ломкий, шуршащий лист и, не догадавшись сесть, схватила глазами строчку: «Милостивая государыня моя Золотинка, многолетно здравствуй! Пишу тебе в поле на коротком привале. У меня все в порядке…»
Строки эти ошеломили ее, она почти задохнулась, но продолжала читать – жадно и быстро… Потом уронила руки и зажмурилась, пытаясь сдержать слезы.
Первые же строчки поразили ее под сердце своей обыденной никчемностью. Она тотчас же угадала в письме нечто вымученное, когда человек нанизывает пустые предложения по необходимости исписать лист. Огромные поля по бокам листа, тоже немалого, показывали, что Юлий нисколько не заблуждался относительно трудностей предстоявшей ему задачи.
Слезы выкатились из-под ресниц, и Золотинка уж не могла удержаться, торопливо заперла изнутри дверь, опустилась на лавку и дала себе волю, рыдая над каждой строчкой, облизывая стекающие в рот слезы, шмыгая носом и снова, после глубокого вздоха принимаясь плакать. Она прочла письмо до конца и взялась сначала, но ничто, ни единое слово, ни единая заминка между словами, не дало ей утешения и надежды.
Вздыхая, она сидела, подпершись ладонью, пока наконец с каким-то тягостным усилием не вспомнила просьбу Юлия отпустить гонца с обратным письмом в Толпень.
Она достала бумагу, но загубила несколько голубых листов слезами и каракулями, прежде чем набралась мужества вывести несколько ровных, ничего не значащих строк и продолжать в таком же духе до половины страницы. А затем понесло, и она сама не заметила, как вышло из-под пера то, что хотя и не было в полном смысле признанием, но точно соответствовало подлинному ее чувству.
«Завтра в Колобжеге праздник Солнцеворота, так что нет смысла возвращаться в столицу, пока праздники не кончились, – писала она, между делом подготавливая Юлия к мысли, что рано или поздно ей придется возвратиться в Толпень. – На улицах столпотворение, а мне одиноко. Знаешь что? Сбегу-ка я завтра от всех к морю. Есть тут на берегу одно местечко, памятное мне по давним мечтаниям, когда все ныне обыденное представлялось несбыточной выдумкой… Да. И сяду я там одна-одиношенька да пригорюнюсь. О тебе, родимый…» – писала Золотинка, ужасаясь, как далеко ее занесло.
И потом она еще строчила, но знала, что это нельзя отправить.
Наконец она остановилась, не сделав ни малейшей передышки, едва поставила точку, бросила перо и порвала лист в клочья. Глянув еще в зеркало, она отерла сухие глаза, достала без промедления новый лист и задумалась, подбирая ничего не значащие, пристойные, вежливые слова.
Двадцать четвертого изока – в день солнцеворота – главные улицы Колобжега с утра зияли разинутыми окнами. С подоконников свешивались ковры, разноцветные полотнища сукон и шелков. Звуки дудок, перезвон бубенчиков и дробь барабанов не умолкали. К полудню началось шествие, лихорадочный гомон голосов и труб сместился в Верхний конец города. Откуда и двинулись к торговой площади поставленные на колеса суда.
К двум часам пополудни ропот людского моря возвестил о приближении сухопутного флота. В глубоком, обведенном крупной каменной резьбой окне краснобелого особняка на торговой площади появилась перед мраморными перильцами великая государыня Золотинка, одетая, как обычно, в серо-голубой шелк. Рядом с ней увидели бородатого вельможу, который вырядился по случая праздника моряком. Но это и был моряк, известный всему Колобжегу Поплева.
Громада народа раздалась, освобождая проезд, и на площади, влекомый вереницей крепких парней, показался раскрашенный, как пасхальное яичко, и такой же округлый корабль. Яркая надпись на носу утверждала, что это «Три рюмки». Золотинка с Поплевой переглянулись, хихикнув.
На палубе потешного судна, изображавшего затонувшие почти четыре года назад в Ленивом затоне «Три рюмки», важно расхаживали два статных молодца – как бы Поплева и Тучка. А между ними резвилась стройная девчушка с ослепительно рыжими волосами. Потешные Поплева и Тучка сосали огромные, как сапог, трубки, которые временами извергали исполинские клубы дыма. Открыв сундук на шканцах, чтобы выпустить на волю златовласую резвушку, они почитали свое назначение исполненным и позволили девчонке беспрепятственно куролесить по всей палубе.
Маленькая Золотинка с судна послала воздушный поцелуй государыне Золотинке в окне. Поплева с Тучкой обнажили головы. Что было смешно. Эти трое на палубе сухопутного судна с глубоким благоговением приветствовали сейчас самих себя.
Золотинка покосилась на Поплеву, пытаясь понять, ощущает ли он нелепость положения. По встречному взгляду, столь же пытливому, увидела, что и он боится, как бы ослепленная славою, царственная и великолепная дочка не утратила способности глядеть на себя со стороны. Оба усмехнулись, поздравляя друг друга со взаимными подозрениями.
Все ж таки Золотинка не видела возможности пренебречь ожиданиями двадцатитысячной толпы. Потешаясь в душе, она стащила с головы тонкий золотой обруч, чело которого украшал крупный алмаз, и, размерив вращательное движение, кинула его через головы ахнувшего народа в руки другой Золотинки. Шустрая девочка только того и ждала – подпрыгнула, чтобы поймать, но – ах! – не удержала. Обруч вывернулся, полетел со стуком на палубу, и при этом выскочил из гнезда алмаз. Девчонка кинулась за обручем, а Поплева с Тучкой за камешком. Больше уж они не вставали с колен, так и ехали мимо ревущей в восторге толпы, выставив на обозрение нижние части тела, толкая друг друга, обследовали щели небрежно сколоченного сооружения.