Рождение волшебницы

Она стояла, опасаясь лишний раз повернуться, потому что с нарастающим беспокойством чувствовала, что нынешнее положение тела, то, как поставлены на подлоге ступни, есть единственная данность в лишенной примет пучине. Из этого положения и нужно было исходить, потому что ничего другого просто не оставалось. Если только Золотинка хотела вернуться. Пятачок грубо уложенных камней с распростертым на них трупом представлялся сейчас землей обетованной.

«Нужно только взять себя в руки, – сказала она вслух. – И тогда обязательно что-нибудь придумаешь». Например, ходить с нынешнего места «звездой»: во все стороны шагов на пятьдесят, каждый раз возвращаясь к исходной точке… Авось майдан сам собой обнаружится тонкой далекой черточкой… Да, но попробуй выдержать направление, когда и на десяти шагах начинаешь кружить, как верченая овца!

Опасения ее были обоснованны. Сначала она двинулась наугад, старательно напрягаясь, чтобы понять, идет она на подъем или вниз… Но пространство морочило ее: медленно поднимаясь, с каждым шагом… она начинала неодолимо ощущать, что спускается. Наваждение не проходило. Ничего не давали и повороты в ту или другую сторону. Золотинка переставала понимать не только стороны, но верх и низ. Временами ей чудилось, что она идет вверх ногами.

Это походило на безумие. Она зависла, прилепившись ступнями к потолку, и не падала по одной причине – все равно никуда не долетишь. Потому что будет не падение, а все тоже – пустота во все стороны без опоры. Можно ли упасть в бесконечности? Сколько бы ты ни летел, положение твое ничуть не изменится – ты всегда в середине беспредельности.

Стало по-настоящему страшно.

Золотинка сняла с шеи Сорокон и, засветив его до ослепительного сияния, попробовала провести по упругому покрову под ногами черту, чтобы отметить место. Изумруд легко проникал в подлогу, не оставляя в ней, однако, ни малейших следов. Тошно, хоть волком вой.

Золотинка сложила ладони воронкой и крикнула во все легкие. Звук пропал бесследно. Это и был ответ – вековечная тишина. А майдан, может статься, в трехстах шагах. Мысль эта несколько приободрила Золотинку, она двинулась по прямой куда пришлось, считая шаги. На счете пятьдесят три остановилась из-за сильнейшего сердцебиения.

Пора было и повернуть. Она повернула, тщательно выверяя положение ступней на подлоге, и пошла, почти побежала, воображая, что возвращается… Бессмысленность этих метаний становилась все очевидней, Золотинка падала духом, слабела и с принуждением заставила себя отсчитать все сто шагов – из никуда в никуда. Как пригодился бы теперь хотенчик! Но его нет. И не было уверенности, что палочка-выручалочка не растерялась бы тут, где тонут без опоры и взгляд, и мысль. В пустоте бессильно и волшебство. Его не к чему приложить. Золотинка считала за собой тридцать девять видов освоенного и разученного волшебства, она имела в руках один из величайших волшебных камней человечества и чувствовала себя беспомощнее мошки.

Прошло отмерянное стуком сердца время, она еще стояла… Как вдруг… почудилось… кто-то кашлянул или чихнул. Так тихо, что впору было усомниться: слышала или померещилось? Но чих повторился, и Золотинка успела заметить направление. Заметки этой хватило на два десятка шагов, и она остановилась, опять теряясь. И – дождалась! Явственный крик. Теперь она двигалась на звук. А потом увидела тонкую черту майдана, но не побежала, опасаясь, что черта исчезнет, как наваждение. И вот – различила человека. То был громко чертыхавшийся в пустоте Лжевидохин.

Старик, видно, был слишком слаб после очередной своей смерти, чтобы спуститься с мостовой и самостоятельно заблудиться, – он тосковал на майдане. Говорливый в одиночестве, Лжевидохин примолк, когда увидел ступающего ногами в пустоте пигалика.

Золотинка не задела старика даже словом, она не замечала его. Вскарабкавшись на мостовую, она не дала себе передохнуть, а двинулась в обход майдана. Она не прошла и половины намеченного, когда внешний край мостовой взбугрился и начал расти, стремительно вытягиваясь узким мысом. Новые камни, возникая из пустоты, бесшумно прикладывались один к другому, и скоро неширокая, но довольно ровная тропа протянулась до самых пределов видимости. Хоть сейчас ступай!

Подумав, Золотинка не приняла приглашения. Следовало, наверное, осмотреть майдан до конца. Еще загадка: Лжевидохин, которого она оставила во внутренней области майдана, очутился на самом краю. Между тем дряхлый оборотень не сдвинулся с места: можно было узнать под боком у старика ту же самую большую ровную плиту с остатками росписи – половина какого-то диковинного зверя по сиреневой земле. Не старик сдвинулся – исчез порядочный кусок майдана, вся противолежащая вновь возникшей дороге часть.

Это нужно было понимать так, что в другую сторону хода нет, дорога тут только одна. Занятно, подумала Золотинка, начиная подозревать, что находится под неослабным присмотром. Полнейшее одиночество в затерянном мире подразумевает как будто бы полнейшую свободу, но Золотинка уже хлебнула этой свободы, когда барахталась, шалея от ужаса, в багровой пучине… свобода эта была чистой видимостью, насмешкой над лишенным, в сущности, выбора человеком; Золотинка отлично уяснила теперь, что обречена идти до конца дороги, пока та тянется и ведет.

Старик переполошился, когда почуял, что Золотинка уходит. Багровая пустыня пугала его не меньше, чем Золотинку, он дрогнул:

– Ну, подожди же, подожди ради бога!

И потащился следом. Оглянувшись, Золотинка поняла: в сущности, старому негодяю некуда было деваться – майдан исчез весь, когда он ступил на тропу. Лжевидохин, может быть, не замечал, что оставляет за собой пустоту. Сколько бы он ни пыхтел, узкая прямая дорога сокращалась за ним шаг в шаг. Казалось, старик напрасно перебирает ногами, не в силах уйти с одного и того же места на оконечности каменной дорожки. В другую сторону тропа тянулась далеко в даль, теряясь в багровой пучине.

Стоило Золотинке прибавить шагу, как старик начал отставать, болезненный хрип его и кашель слабели. Чародей исчез. Осталась только дорога, сколько ее можно было видеть вперед и назад. Она тянулась во мглу, разделив пучину на две равные половины, правую и левую.

Голод и жажда изрядно тревожили Золотинку, она торопилась идти, пока носят ноги. Остановиться значило расстаться с надеждой. Движение, как бы там ни было, обещало впереди нечто новое. Следовало только остерегаться особенно грубых стыков между камнями, чтобы не подвернуть ногу. И опять же – тепло, ветра нет, воздуху вдоволь, светло, а ночи как будто бы не предвидится, вряд ли в лишенной солнца пучине успели назначить день и ночь.

Созданная Сороконом сеть не намного ускоряла движение – ноги-то переставлять все равно нужно. Другое дело, что Золотинка могла бы нести груз – под стать навьюченной лошади или даже целой веренице лошадей, – да что толку, когда нести нечего!

Несколько часов она шагала, не останавливаясь и не присаживаясь, так что прошла, наверное, верст сорок-пятьдесят. На изрядный переход указывала истома в теле и в икрах, ныли пересчитавшие десятки тысяч камней ступни. Однообразно прямолинейная дорога, между тем, начала выказывать норов, она как будто бы изгибалась, чему Золотинка не сразу решилась верить, принимая вполне излишние в беспредельной пустоте повороты за обман зрения. Но дальше больше: следовали пологие спуски, за которыми дорога опять забирала вверх, так что взволнованное сердечко пигалика часто и гулко билось. В нетерпеливом ожидании перемен, не замечая усталости, Золотинка лишь прибавляла шагу, бегом взлетая на самые крутые подъемы – когда любое движение твое многократно усилено сетью, нет разницы между ровной дорогой и кручей.

Тропа же как будто карабкалась в гору. Повороты становились все круче, тропа петляла (словно бы притворяясь горной дорогой!) и, окончательно позабывши случайные спуски, стремилась все вверх и вверх. И вот уж чудилось далекое ровное журчание… казалось, живой ручей. И тень поперек дороги, словно бы перекресток…