Рождение волшебницы

– Государыня! – продолжал шепелявить Ананья, не делая, разумеется, преждевременной попытки подняться с колен. – Я должен предостеречь вас от опасности. Дворцы замкнулись кольцом и выхода нет…

– Что за беда! Прорвемся! – перебила Зимка, самой быстротой возражения пытаясь скрыть беспокойство.

– И-и! Избави, боже! – махнул Ананья с повадкой озабоченного благом родных дядюшки. – Это вам заказано, государыня. То есть совершенно. Ворона моя пролетела над дворцом и грохнулась наземь. Насмерть, государыня, насмерть! Дворцы возвращают оборотней к начальному облику. Если попадете туда вместе с Юлием… Боюсь, ни у меня, ни у вас, государыня, не хватит красноречия, чтобы убедительно объяснить ему превращение Золотинки в Чепчугову Зимку.

Вразумляя Лжезолотинку, Ананья, однако, не забывал и Юлия, обращался к нему как к собеседнику. Эта грубая игра лишний раз подчеркивала негласный сговор двух понимающих против третьего. Зимка, не делая ничего, чтобы выручить Юлия в его двусмысленном и унизительном положении, чувствовала, что глубже и глубже вязнет в липкой паутине обмана. Юлий слушал бесстрастно, раз или два кивнул, словно бы принимая в соображение особенно горячо высказанные доводы.

– Надо искать веревку! – решился он наконец подать голос, подметив, что Ананья кончил. – Свяжем и пусть лежит.

Лжезолотинка качнула головой так неопределенно, что Юлий остался в недоумении – слышит она или нет?

– Куда я денусь?! – хмыкнул Ананья и выразительно обвел рукой замкнутые полуразрушенными дворцами дали.

Юлий как будто понял, но колебался и все поглядывал на Золотинку. Его беспомощность странным образом возбуждала в ней какое-то мстительное удовлетворение, и она противилась недоброму чувству, понимая, как это несправедливо и несвоевременно. И все ж таки подспудно гнездившееся убеждение, что Юлий сам виноват в своем несчастье, которое она принимала за род придури, что он мог бы, во всяком случае, оставить эту дурь ради любимой, это предубеждение давало о себе знать.

– И потом, государыня, – вольно продолжал Ананья, улавливая душевный разлад женщины, – прежде, чем браться за веревку, за палку или за иное орудие, нужно установить главное: да жив ли великий государь Рукосил-Могут вообще? Жив ли он? Мы не знаем. Я не знаю. Нет, я не взялся бы утверждать под присягой, что государь жив и в великом княжестве не наступила эра безвластия.

Это основополагающее соображение имело такое воздействие на собеседницу, что Ананья воспользовался случаем подняться. С неторопливым, обстоятельным кряхтением он встал с натруженных колен, потрогал, скривившись, поясницу.

Потом, убедительно обращаясь к Юлию, поведал тихими словами, как это было. Как то есть великий государь Рукосил-Могут покалечил себе руку, чтобы избавиться от невыносимой боли, которую причинял ему застрявший на пальце волшебный перстень. И как этот перстень вместе пальцем оказался за воротником отданной на растерзание змею государыни. И как Рукосил рассчитал время, чтобы войти во дворец, когда медный истукан Порывай в погоне за перстнем схватится со змеем.

В благообразном пересказе Ананьи замысел, далеко не безупречный с точки зрения поставленной к жертвенному столбу женщины, выглядел вполне разумно. Лжезолотинка кривила плотно сомкнутые губы. Юлий же глаз не поднимал, и можно было думать, что слушает.

– Что же… надежды, значит, что великий государь Рукосил-Могут жив, не так уж много? – спросила Лжезолотинка с душевным трепетом, который заставил ее понизить голос.

– Все в руце божией! – благочестиво возразил Ананья, указывая скорбными очами на источник благодати – на небеса. – Будем надеяться.

– На благоприятный исход? – жадно переспросила Лжезолотинка.

– На благоприятный исход, – подтвердил Ананья. – Посему я и думаю, что лучше отложить наши разногласия на потом. До лучших времен, государыня.

Захваченная множеством будоражащих соображений, Лжезолотинка молчала.

– Государыня! – объявил Ананья с твердостью, которую не умаляла даже и шепелявость речи. – Я человек маленький, поэтому не буду оправдываться. Мне это не к лицу. Долг маленького человека – повиноваться. Я получил приказ поставить вас к жертвенному столбу. Я это сделал. Маленький человек, государыня, имеет свое понятие о чести. Моя честь, государыня, в том, чтобы не отрекаться от содеянного. Я это сделал. Если не к столбу, то к дереву. Я мог бы сказать, государыня, в свое оправдание, что вы пошли на жертву добровольно. Я мог бы сказать, что видел в ваших глазах выражение жертвенности. Мог бы, но не буду этого делать. Сухо, бездушно и верно служил я великому государю Рукосилу… пока он был жив.

– Да… но как мы узнаем? – молвила Лжезолотинка, касаясь рукой чистого, безгрешного лба.

– Думаю, как только выберемся из этого заповедника для простофиль, – живо отвечал Ананья, нисколько не заблуждаясь относительно того, что именно занимает княгиню.

И зачем-то покосился на Юлия, который, сгорбившись, опирался на кол. Все ж таки липкое ощущение паутины на чистом, только что вымытом теле не оставляло Зимку, она колебалась. Этот буравчик с разбитой губой, казалось, усмехался. Словно они вдвоем уже составили заговор против лучшего человека на свете, самого верного, смелого и великодушного – против Юлия! Зимка бунтовала душой. Что не мешало ей, впрочем, придерживаться благоразумного соображения, что лучше не выводить мужа из столь удобного неведения. Тем более, что и при самых добрых намерениях неясно было, как это сделать. Последнее соображение показалось Зимке убедительным.

– Значит вот что, старый негодяй! – воскликнула она, на глазах Юлия хватая Ананью за грязные, замусоленные вихры. Тот покорно поддался. – Так вот! Ты пойдешь с нами! Пойдем искать выход. И только попробуй у меня убежать! Пощады не будет. Смотри!

Отторгнутый, наконец, от карающей руки, Ананья воспользовался случаем поклониться. Угроза, звучавшая в голосе Золотинки, решительные ее повадки многое объясняли Юлию, и он заметил вполне определенно:

– Моли бога, чтобы мне не пришлось тебя догонять.

Оборванный человечек проворно опустился наземь, словно приготовившись к каре за одно только дикое предположение, что он способен сбежать. И принялся стаскивать башмаки – это были шитые из разноцветного сукна мягкие туфли с длинными острыми носками и широкими отворотами на щиколотках. Но только теперь, когда он остался в узких рваных ногавицах, то есть штанах, бывших одновременно и чулками, замысел его обнаружился в полной мере: как истый витязь и предусмотрительный царедворец он предложил свои детские туфельки разутой княгине. И туфли пришлись ей впору!

Но комнатный человечек, как выяснилось, и не предполагал, что за хитрая наука ходить в одних чулках. Поотстав от государей, Ананья, ковыляя и прихрамывая по острым камешкам, бежал на зов по одному только взгляду Юлия.

Разлегшуюся на многие версты гряду дворцов нельзя было охватить взором. Так что следовало, наверное, осмотреть ближайший участок стены с южной стороны заповедника, а потом, взяв направо, добраться до большого разрыва, где каменный пояс обвалился.

Заметно осевшая стена высилась недвижно и безжизненно. Изваяния по забралу крыш попадали, обрушились сами крыши, местами и верхние ярусы дворца, так что груды битого камня подводили к самым проломам. Глубокие трещины там и здесь раздирали кладку, и, что удивительно, из расселин тянулись ростки зелени, словно развалины эти многие годы стояли под дождем и солнцем. Печать времени лежала на каменных осыпях, затянутых потеками грязи и мусора, как это бывает после многолетних дождей. Из-под обломков пробивалась трава, острые грани расколотых плит притупились и покрылись лишайником. Изредка попадающиеся двери и ворота не поддавались усилиям – перекосились и заржавели в петлях.

Ананья суетился, выказывая поспешную готовность помочь, – дергал ручки дверей, взбирался на груды щебня, чтобы заглянуть в бойницу. Во дворце стыл непроглядный мрак, оттуда не доносилось ни голоса, ни звука, только эхо, как в глубоком колодце.