Рождение волшебницы

Обманчивые порождения мрака, выступая из черноты подворотен, прохватывали внезапным ознобом. Золотинка замирала, вглядываясь… могильный мрак медлительно растворял в себе тени – и ничего. Верно, тут было больше брезгливости, чем страха, преходящий озноб походил на омерзение. Пережив опасности дня, тот душевный надлом, который испытывает человек в положении загнанной дичи, она отдыхала в вольном покое ночи… и опять вздрогнула.

Где-то далеко затявкали едулопы. Трудно было понять, что происходит и где: треск сокрушенных ставень, злобная брехня едулоповой стаи… грохот… исступленные человеческие голоса. Жертвы вопили, как в пустыне, город же отвечал трусливым молчанием, бросив несчастных без помощи.

И что тут могла сделать Золотинка? Со всем своим волшебством против грубой животной силы? Она обошла побоище стороной, ступая неслышно и мягко. Потом она зашагала вольней – и ахнула, оглянувшись: по кривой улочке, где ущербный месяц порождал смутные тени, бежала, уродливо подскакивая, словно подраненная, с перебитыми лапами крыса… Быстро окинув тварь внутренним оком, Золотинка ничего не зацепила – нет, это была не крыса!

Урод. Отрубленная пясть, темная, в крови лапа с корявыми пальцами с размаху хлопалась наземь, чтобы тут же подскочить. Миновав прянувшую вбок Золотинку, пясть шлепнулась навзничь – ладонью вверх, и так осталась, утомленная до бессилия. Пальцы жестоко крючились, наконец чудовищный обрубок опрокинулся и пополз, цепляясь за землю, как покалеченный жук. Золотинка обогнала мерзкую тварь обочиной и, отбежав подальше, перевела дух. Но и потом еще не раз и не два вздрогнула она в ознобе, ощущая на себе мнимое прикосновение пальцев.

Приходилось поторапливаться. Тупики, неразбериха переулков, пустыри и развалины сбивали с толку, хотя хотенчик упорно и последовательно указывал на северо-запад. Понемногу распутывая загадки противоречивых перекрестков, возвращаясь на прежнее и пытая счастья в случайных проулках, Золотинка продвигалась к окраине, пока и в самом деле не увидела полуразрушенную городскую стену, башню и ворота. Запертые, несмотря на то что рядом, в десятке шагов, можно было перебраться через развалины даже на коне. Стража не показывалась, но в редких бойницах башни теплился свет и можно было разобрать разнузданные голоса… а то – женский визг… и опять пьяный смех. Спрятавшись от едулопов за окованными дверями, воротники расположились весьма привольно.

Когда Золотинка зашуршала щебнем, взбираясь на каменную осыпь развалин, раздался окрик:

– Куда тебя черт несет? Эй, стой! Кто там шляется?

Понятно, Золотинка не отвечала. На самом гребне развалин она еще раз испытала хотенчик, который указывал в прежнем направлении. Сразу у подножия разрушенной стены тянулась тусклая гладь воды, то был, как видно, окружной ров, довольно широкий и, похоже, грязный. Слева у воротной башни угадывались уродливые очертания поднятого вверх моста.

– Я тебе говорю! – свирепел вояка.

Золотинка спустилась к берегу, действительно топкому, и начала раздеваться. Она уже плыла, выставив одежду над водой, когда жестко хлюпнула рядом стрела. Это было так неожиданно и дико, что она застыла, растерявшись – не нужно ли нырнуть? Ногами она нащупала под собой илистое дно – здесь было уже мелко – и продолжала пробираться к берегу совсем медленно, только теперь с досадою сообразив, что черная гладь реки под каким-то углом зрения представляется, должно быть, светлой, на ней отчетливо различается голова пловца. Но это уж нельзя было поправить. В башне пьяно бранились и гомонили.

Снова свистнула стрела – пропала в безвестности. Золотинка выбралась на откос и побежала, поскальзываясь.

Ах! – разинула она рот, подавившись словом, дыхание обожгло.

С непомерным удивлением, расширив глаза, Золотинка повела рукой по телу – нащупала горячий штырь, который торчал под грудью каким-то чудовищным отростком.

Еще шаг… и еще… ноги подгибались, она упала на колени.

Подлинное имя Почтеннейшего, которого Юлий знавал когда-то под прозвищем Спика, не ведал никто из ныне живущих людей. Почтеннейший кот и его имя являли собой нерасторжимое целое, что совершенно естественно для всякой волшебной твари. Потеряв имя, то есть залог и свидетельство всамделишности своего бытия, утратив имя по небрежности, позабыв его на большой дороге или неосмотрительно передоверив первому встречному, Почтеннейший должен был бы расстаться с надеждой на основательность своего существования. Тут можно было бы за здорово живешь обратиться в призрак и развеяться в воображении. Разумеется, Почтеннейший, как разумная тварь, всеми способами избегал такого печального оборота.

Имя у него было одно и оно всецело принадлежало великой волшебнице Милице. Кстати, это не было подлинное имя волшебницы. Зато Милица отлично знала, как зовется на самом деле Почтеннейший. И это понятно, ведь Милица владела Почтеннейшим, а не наоборот. Владычество ее над душой и телом, над самыми помыслами кота было и вечным, и беспредельным. Тем большим душевным потрясением оказалась для Почтеннейшего весть, что Милица умерла. По всей Словании заговорили о смерти великой волшебницы, и в лучших ее дворцах принялись хозяйничать случайные люди.

Глубоко уязвленный безмозглой болтовней непосвященных, потерянный в безвестности кот напрасно ожидал победоносного возвращения повелительницы. Два года бедствовал он на помойках столичного города Толпеня, лелея надежды на торжество справедливости и добродетели, ибо под справедливостью Почтеннейший почитал собственное благополучие, а добродетелью именовал холопскую верность властелину. Память его изнемогала под грузом занесенных на скрижали Справедливости и Добродетели имен вероотступников и хулителей Милицы, душа его взывала, а желудок урчал.

По правде говоря, то была изрядная ноша – скрижали Мести. Милица не возвращалась. Почтеннейший голодал, растрачивая себя в унизительных сварах с бездомными собаками и котами. И, в сущности, где-то на задворках души Почтеннейший уже созрел для предательства. Скитаясь по помойкам, он не знал многого из того, что делалось в государстве, и все ж таки наглое торжество Рукосила-Могута чем дальше, тем больше приводило его в уныние. Почти уверовав в могущество Рукосила, отощавший от горьких мыслей кот только и ждал случая, чтобы открыть новому властелину свое имя.

А случай никак не подворачивался. Два долгих, исполненных унижений года поджидал Почтеннейший какого-нибудь ротозея, который будет таскать у себя в котомке, как простой хлам, бесценные сокровища волшебства… Свершилось! С хотенчиком и с Параконом в зубах можно было рассчитывать на благосклонность Рукосила! Тут уж последний дурак не промахнется. А Почтеннейший не числил себя дураком. Потому-то зажав в зубах деревянную рогулину с волшебным камнем на ней, он мчался задворками Толпеня, лихорадочно прикидывая, как проникнуть к великому государю и чародею.

Сумасшедшая удача, однако, лишила Почтеннейшего самообладания, а следовательно, самой способности к здравым суждениям, лишила выдержки и осмотрительности. Он замельтешил, не зная, с чего начинать. Давно оторванный от придворной жизни, от последних новостей и сплетен, он не представлял даже, где искать государя. Действительно ли Могут в Вышгороде, как настаивает молва, или это вызванное высшими государственными соображениями преувеличение?

Палку с волшебным камнем кот закопал в темных и сырых, как лес, зарослях чертополоха на мусорном берегу Серебрянки и уже через полчаса, пробираясь кружными путями по заросшим ложбинам, по скользким от дождя глинистым крутоярам, он поднялся на гору к воротам кремля.

Почтеннейший хорошо представлял, что значит потревожить вопросом не подготовленного к встрече с разумным котом обывателя. Но зуд нетерпения и умственное расстройство заставляли многоопытного кота лезть напролом, не спросясь броду. Куда кривая вывезет! На голых подступах к цепному мосту негде было укрыться от соглядатаев. Высмотрев попутную повозку, кот шмыгнул под нее и под этим прикрытием благополучно миновал гулко стонущий над пропастью мост. У въезда в башню стража остановили упряжку для досмотра, и кот вдруг с оторопью обнаружил за людскими сапогами и штанинами в темном нутре проездной башни патлатую зубастую морду… И вторую.