Рождение волшебницы

Несильные, но сноровистые руки выхватили Золотинку из люльки, принялись ее трясти, вскидывать и перекладывать. Маленькая нянька подворачивала, не глядя, пеленки, а потом закачала малыша – а-а-а! – так и не бросив на него взгляда. В чем Золотинка убедилась, когда решилась приподнять веки: курносая девочка со страстным любопытством во взоре ходила по пятам за вояками, заглядывая всюду, куда только они совали нос. Разве на крышу не полезла, хотя и подступилась было к окну. Мимолетная затрещина мамаши, прибежавшей присмотреть за обыском, заставила ее скривиться, и девочка, глубоко огорченная, со злостью сунула малышу соску. Да так шибко, что ударила Золотинку по губам – та не вдруг догадалась, что такое суют ей в рот. То была осклизлая вонючая тряпица, туго перевязанная ниткой.

Надо было заплакать – для правдоподобия, ибо трудно представить себе стойкого духом ребенка, который не пришел бы в волнение при такой обиде, – но Золотинка вместо того лицемерно зачмокала и даже зажмурилась, не от удовольствия, правда, – от тошноты.

Кое-кто из обыскивавших чердак, может, и заметил блаженствующего в постели взрослых карапуза, но вряд ли этому удивился. Откуда ж ему было знать, что настоящий младенец в комнате только один, – один из двух. Двое лучников вылезли-таки через окно на крышу. Там они вспарывали сапогами слежавшуюся солому, чтобы удержаться на крутом скате, и кричали, что никого нет.

– Не видно, сгинул чертов пигалик! – где-то там, снаружи, с улицы, видно, слышались ответные голоса.

Захваченная небывалыми событиями малолетняя нянька, натура, может быть, и не черствая, но заполошенная, небрежно таскала растрепавшийся сверток, то и дело околачивая его об углы, о чьи-то локти, железные набрюшники и ратовища бердышей. В крайне восторженном состоянии она неспособна была заметить, каким бесценным сокровищем терпения и благоразумия выказывает себя младенец. Нет, неблагодарная, она не ценила его достоинств! Четверть часа спустя, когда вояки схлынули, мамаша выпроводила прочих посторонних и поспешила к лестнице, заповедав дочери напоследок: из дома ни ногой! Девочка швырнула младенца в колыбель, жестоко брякнув его о закраину, и обиженно запричитала:

– Так всегда! Буду я… как же! Как они – вот… а как мне… вот!..

В голосе ее кипели слезы.

Невольные слезы проступали на глазах ушибленного младенца – он страдал, черпая силы в надежде на скорый конец мучений. Можно было думать, что юная мятежница от жалоб перейдет к действию и бросит обузу на произвол судьбы – иного от нее и не требовалось. Однако девочка, посылая проклятия братику, не смела его оставить.

И тут…

– А вдруг он здесь? – испуганно пробормотала девочка и… пропала. Напрягая слух, Золотинка ничего не могла разобрать. Верно, девочка перестала дышать, а если ступала, то на цыпочках, неслышно. После томительного промежутка заскрипела крышка сундука… Девочка уронила его и с воплем бросилась к люльке. Золотинка взлетела, теряя голову, задергалась, кувыркаясь, низринулась, и взлетела, и снова перевернулась, утратив всякое представление о пространстве.

– Мама! Мама! – вопила девочка слезным голосом. – Он плачет! Он плачет!

В наказание за беззастенчивую ложь, может быть, она споткнулась и попала в подол матери.

– Дай сюда! – сердито сказала та, перехватив младенца.

И тут только обалделая от тряски, полузадушенная Золотинка увидела свет – пеленки скользнули с лица, и на мгновение глазам ее предстали опрокинутые дома, яркая прорезь неба между крышами, а рядом… нечто ошеломительное, нечто такое, округлое, сдобное, пахучее, что заставило несчастную Золотинку зажмуриться.

Но это уж не могло спасти ее от положенных всякому младенцу трудов. Мамаша, не отвлекаясь от разговора с кумушками, ловко повернула мордашку малыша, подсовывая ему грудь, пропахший потом и молоком сосок… И Золотинка, внутренне содрогнувшись, зачмокала.

Отрывистый, состоящий в значительной мере из восклицаний, междометий, вперемежку со сногсшибательными суждениями разговор естественно вращался вокруг нравов и установлений пронырливого народца пигаликов. Никто как будто бы не сомневался, что народ это верный, умелый и доброжелательный, и то только плохо, что коварен, льстив и злопамятен. И уж совсем негоже – как это и в разум вместить?! – что крадут младенцев, подменяя их потерчатами, выращенным из лягушачьей слизи подобием малышей, из которых выходят потом непочтительные сыновья, неряшливые дочери, лентяи, воры, душегубы и отцеубийцы, клятвопреступники, чеканщики поддельных денег и продажные девки. Тьфу! одним словом, добродетельно плевались собеседницы.

В немом негодовании, в обиде за доброе имя пигаликов, страдая от слишком жирного, тошнотворного молока, Золотинка вытолкала язычком забивший весь рот сосок и надменно поджала губки. Мамаша однако не поняла возражения и даже не взглянула на малыша.

– На! – молвила она, передавая дочери сверток. – И живо домой! Живо, я говорю! – повторила с угрозой, едва только девочка замешкала, с завистью поглядывая на подруг.

Тяжкие вздохи, стенания, тоскливое бормотание вместе с несправедливыми выпадами против малыша сопровождали долгий подъем по лестницам и переходам.

– Вот тебе! Вот тебе! – воскликнула девочка, вскарабкавшись на чердак, шлепнула раз-другой сверток и… завизжала благим матом, мерзостная трясучка поразила руки.

И в самом деле, напрасно Золотинка дергалась, пытаясь спрятать некстати явившуюся среди растрепанных пеленок ногу – в башмаке и в штанине. Нянька выронила младенца – он брякнулся прямо в люльку – и обратилась в бегство, с воплем сверзившись в творило.

Через время, икая от пережитого, девочка возвратилась на чердак с матерью – а также с дядей Левой, который сжимал в руке окровавленный кухонный тесак; с тетей Марой – та вооружилась скалкой; с тетей Сварыгой и множеством других родственников и уже совершенно чужих людей. Воинственно настроенная ватага нашла в люльке крикливого и весьма невзрачного с виду, но совершенно натурального, описавшегося и обкакавшегося малыша. В котором нянька после мучительных колебаний вынуждена была признать родного братца.

За что и получила жестокую трепку от матери, от дядюшки, от тетушки и даже от совершенно чужих людей. Дальнейшие поиски по всему чердаку побудили дядю Леву и тетю Мару добавить рыдающей девочке по затрещине.

Золотинка недалеко ушла. Она укрылась под густой завесой плюща, который поднимался зеленой пеной по стенам и переползал местами на крышу. Здесь неплохо можно было устроиться человечку в несколько ладоней ростом – от соглядатая, от вороны или сороки убежище вполне сносное. Укрытая листвой Золотинка вынуждена была признаться, что кругом обмишулилась: и с харчевней, и с котом, и с беготней по крышам. И что самое скверное, выходит, что делать-то в столице при сложившихся обстоятельствах, в общем, нечего. Все уже – наследила.

На крайний случай Буян указывал в Толпене верного человека, которого можно было просить о ночлеге и даже о более важных услугах. Но нечего было и думать, чтобы испытывать гостеприимство тайного друга в нынешних чрезвычайных несчастьях. До ночи Золотинка не смела и носа показывать на улицах. А когда стемнеет, как ты его найдешь в большом незнакомом городе: на Колдомке, в доме лекаря Сисея спросить Ламбаса Матчина. Где эта Колдомка, прежде всего? И что это в самом деле: улица, слобода, дворовое место, река или холм?

Невеселые размышления подводили ее к выводу, что столицу до поры до времени придется покинуть. А ночью, если и вправду, как говорят, город вымирает, отданный на откуп едулопам, надо брать хотенчик Юлия за хвост и выслеживать кота.

Говорили правду: с последними сумерками люди затаились окончательно, словно перестали дышать и исчезли. Спустившись по густым плетям плюща на мостовую, Золотинка вернула себе первоначальный облик, то есть подросла до размеров обычного пигалика. Она двинулась наугад, часто оборачиваясь и замирая, чтобы прислушаться. Казалось, она одна на этом обширном, обставленном слепыми громадами домов кладбище, где сгустилась неправдоподобная, затаившая ожидание тишина.