Рождение волшебницы

Все это сильно смахивало на похороны, на прощание близких с телом покойного. Но если нетрудно было догадаться, кто здесь покойник-покойница, то оставались все же известные недоумения относительно «близких». Золотинка не решалась спрашивать, зачем пришли эти «друзья». Однако вопросов все же нельзя было избежать, и она обрадовалась Буяну, как родному.

– Кто все эти пигалики? – прошептала она, когда, комкая на груди ярко-желтую шляпу, Буян приблизился к ней, чтобы поклониться. Добрый ее знакомец имел то самое похоронное выражение в лице, какое приобретали, переступая порог, пигалики и пигалицы всех возрастов.

– Простите? – запнулся Буян со скорбным взлетом бровей. – Кого, собственно, вы имеете в виду? – член Совета восьми произнес это так, будто он не различал притихшей толпы, будто «все эти пигалики» существовали в Золотинкином воображении. Она должна была оглянуться.

Буян поймал взгляд.

– Это? – понизил он голос, отчего присутствующим пришлось затаить дыхание – они плохо слышали. – Это Чупрун, выдающийся математик.

– С носом и борода лопатой? – сбилась Золотинка, не понимая уже, о чем они говорят.

– С носом – пекарь, – поправил Буян, стараясь придать голосу как можно больше уважительности. Пекарь, похоже, уловил, что нос его так или иначе задет. – Дважды занимал выборные должности в городском совете Ямгор, это Гаоян. А борода лопатой – Шиман.

– Но кто они?

– Вообще, все вместе, в целом? – переспросил Буян, искренне недоумевая.

– Ну да, да! – теряла терпение Золотинка.

Буян задумался, терзая шляпу.

– Широко образованные… мм… – промямлил он, – в высшей степени достойные… мм… преданные своему делу и отечеству… любознательные… мм… достойные, достойные пигалики.

– Что они здесь делают, достойные пигалики? – сказала Золотинка, и голос ее казался кощунственным криком среди благоговейной тишины похорон.

Буян разве не отшатнулся. Сглотнув, с выражением боли на своем глазастом лице он прижал шляпу к животу.

– Зачем они пришли? – понеслась Золотинка, чувствуя, что сорвалась с цепи и уж не удержаться. – Зачем они здесь? Что им надо? – Она тряхнула обезображенной головой, скидывая капюшон.

– Нам уйти? – переполошились пигалики. Наиболее догадливые и дальновидные из них пятились, не задавая вопросов, к двери.

Золотинка сверкала глазами и разевала рот, затягивая-перетягивая спутанный, спустившийся с плеч плащ, словно, не перевязавшись накрепко, могла ринуться на своих друзей с кулаками, чтобы вытолкать их вон. А те шарахнулись уже всем стадом, донельзя оробевшие и несчастные.

– Простите! – блеяли они даже в толкучке. – Мы не хотели быть навязчивыми!

Но Золотинка задыхалась и ничего не слышала, она глубоко, судорожно дышала, чтобы не расплакаться. Когда друзья ее ринулись бежать и она раскаялась в своей запальчивости, нечем было уже питать и поддерживать злость – тогда нахлынули слезы. И оттого, что приходилось кусать губы и кривить безобразные рожи, выходило нечто среднее между припадком бешенства и самыми жалостливыми рыданиями, так что обескураженные пигалики совершенно обомлели. И даже Буян отступил на шажочек-два.

– О! Вы не поняли! – воскликнул он с горечью, в то время как последние из друзей еще теснились у выхода. – Как вы не поняли! Кто эти пигалики?! – он и сам пришел в возбуждение. – Они пришли… да! О, поверьте: такая тяжесть! Это непросто – вынести обвинительный приговор! Им всем непросто! Такая тяжесть…

Золотинка остановилась. Вдруг она поняла, прозрела и охватила воспаленным умом нравственный смысл и значение этого скорбного шествия.

– Так, значит, они пришли потому, что им тяжело, – медлительно проговорила она. – Они пришли… чтобы я их утешила?

Буян всплеснул руками в попытке возразить или поправить, смягчить несправедливое суждение, но в руках его случилась шляпа и он бездарно ее скомкал, не сумев выразить своих чувств ни словом, ни жестом. – Простите! – прошептал Буян. – Простите меня… простите. Я тоже… Я тоже высказался за обвинение. И потому так хорошо понимаю всех этих пигаликов.

– Ну так идите за ними, – то ли всхлипнула, то ли огрызнулась Золотинка в нестерпимой потребности, чтобы Буян вышел, выскочил прежде, чем она разревется.

Буян повернулся, махнул ни на что больше уже не годной шляпой – «простите» – и, сгорбившись, ткнулся в дверь, где стоял в глубочайшем расстройстве чувств начальник стражи.

Ушел. Бросил ее… легко ее бросил и ушел. Обида душила несчастную Золотинку подступающими слезами. Она не расплакалась – начальник стражи тосковал у двери с такой несчастной рожей, что она собралась уж было вспылить и напомнить тюремщику о его прямых обязанностях, когда явился оправдатель Оман.

Томный юноша предощущал подступающее уже вдохновение, вид имел соннососредоточенный и, конечно же, не находил возможности беспокоиться еще и о Золотинке. Впрочем, это было обычное состояние поэта.

– Ну что же, сударыня! – начал Оман. – Напрягитесь, напрягитесь и пожелайте мне удачи! Да, черт! Ужасно волнуюсь. Ужасно, – признался он с обезоруживающей улыбкой. И Золотинка улыбнулась сквозь слезы в побуждении приласкать и утешить милого бедолагу. – В пять утра, так сказать, размежил очи и уж не смежил. Бессонница, сударыня. Знаете ли вы, что такое бессонница?

Он нашел вазу со сластями, к которым Золотинка так и не притронулась – не сообразила, для чего это тут поставлено, выбрал чистенькое, хотя и сморщенное от почтенного возраста яблочко, раз другой куснул, сказал «черт!», скривившись, и бросил в корзину. Так же он поступил со вторым – не от алчности или неуважения к труду садоводов, а из-за внутренней сосредоточенности. Удовлетворился он, в конце концов, варенными в меду орешками и съел их все.

– Ладно, преступница, надейся на меня! – обращаясь к Золотинке с таким обязывающим заявлением, он вовсе ее не замечал, бросал в рот орешки и смотрел мимо, погруженный в собственные ощущения. Предоставленная себе, Золотинка обратила внимание, что измученный бессонницей и переживаниями Оман прекрасно выглядит. Пострижен и завит, коротенькая черная бородка его стала еще короче и глаже; подровненные усы приоткрыли губы. Желтый шейный платок, бантики, завязки и, наконец, как откровение, распахнутые настежь отвороты жилета.

– Ну ладно, – загадочно обронил Оман, заглянувши напоследок в пустую вазу из-под сластей. Пошел к выходу и на пороге уже вспомнил Золотинку: – А может, ты хочешь другого оправдателя? Признайся… Я откажусь. Как хочешь.

Откажется, поняла внезапно она, потерявшись. Где-то далеко приглушенно ударил колокол – Оман спохватился и захлопнул за собой дверь.

На этот раз Золотинке оставили плащ. Не из милости – она-то не просила «ваших снисхождений!» – а по закону. В соответствии с судебным уставом оправдательное заседание проводилось иначе, чем обвинительное. Ладно, как хотите, – она расправила капюшон, чтобы прикрыть затылок, и устроилась вполне сносно. Зал встретил оправдателя Омана легким оживлением. Почудились даже смешки, но Золотинка, наверное, ошибалась. Зал приветствовал Омана как любимца, смешивая в одном чувстве снисходительность и нечто от восхищения; было тут еще и нетерпение, и ожидание чего-то заранее известного.

Оман остановился у стойки с наклонной столешницей и достал из кармана пачку листиков, которыми и занялся при возрастающем внимании зала. Говорить все не начинал, перекладывал бумаги, словно бы потерял начало речи. Зал начинал гудеть – исподволь и на пробу. Председатель позвонил.

– Да что там! Ладно! – откликнулся Оман, поднимая голову. – С вашего позволения, сойду на арену. – На этом он сгреб разложенные листики, широким движением, напоказ швырнул их с высоты судейского придела в воздух, а потом под откровенный смешок двадцатитысячного зала направился к выходу, чтобы спуститься вниз.

Начало ужасно не понравилось Золотинке, и она вполне поняла председателя, который еще раз тренькнул в колокол.