Рождение волшебницы

Дивей раздраженно покосился:

– Я в опасности. В большой беде. Не удивлюсь, если и жизнь моя под угрозой.

Жалобно брякнула домбра, выскользнув из расслабленных рук. И почти тотчас тихо приотворилась дверь, впустив круглую голову с острыми усами – это был Бибич.

– Государь мой! – позвал он Дивея зловещим полушепотом. – Этот человек… – последовала жуткая, но невразумительная гримаса, – здесь! И он принес на спине того… А тот… хуже некуда.

Дивей невнятно выругался.

– Глянь государыню, – нетерпимым тоном велел он Лизавете. – А государь не должен знать, что я здесь!

Лизавета готова была на крайность, но не было ни малейшей возможности обменяться с государыней взглядом. Золотинка не слезала с колен, а Юлий отвечал ей блуждающей улыбкой, не замечая, как онемели ноги. На рабочем столе его лежали вразброс бумаги пигаликов.

Золотинка встряхнула головой, обмахнув мужа щекотным потоком золотых волос, и припала на грудь:

– Юлька! Ага! Юлька! Лебедь мне все сказала, теперь уж знаю! Я тоже буду звать тебя Юлька! – и она залилась звонким, самозабвенным хохотом.

Кое-как справилась с приступом смешливости и принялась терзать волосы мужа, взъерошивая их, как потоптанную траву.

Бумаги, однако, не были забыты вовсе, и Юлий под градом упоительных поцелуев косил взглядом на расползающиеся по столу строчки – целые полчища выстроенных в колонны строчек, от которых холодела душа.

– Ты и вправду дала пигаликам обещание? – спросил он невпопад. Золотинка изменилась в лице… и спустилась с колен.

Она оперлась на стол, обратив к Юлию ясные, до того ясные, что ничего уже не выражающие глаза. Она молчала.

– Знаешь что… – протянул Юлий, – пигалики безжалостный народец. Они не остановятся и перед войной… Вот я и думаю, если война или суд… чтобы ты явилась на суд… Давай тогда уйдем.

– Куда? – шевельнула губами Зимка.

– Куда глаза глядят. Я оставлю государство на Лебедь. Она девочка добрая и мудрая. – Он остановился, и хотя Зимка промолчала, возражения ее угадал. – Все лучше, чем война. По тарабарским понятиям война есть самое тяжкое преступление… Мы бежим с тобой за море. Знаешь, это будет вторая жизнь, совсем иная. Разве плохо прожить две жизни? Всё заново.

Вдруг Зимка поняла, что он это уже решил. Она не знала, как возразить, но выручила привычка лгать.

– Ты святой человек, Юлий! – воскликнула она со всем пылом искреннего испуга. – Но ты не знаешь людей! Лесть, лицемерие и всё это… о-о! Если бы ты только знал, как я устала от лести… Ах, Юлька, Юлька, если бы ты понимал, чего ты стоишь! Ты необыкновенный! Таких, как ты, нет!

Когда жена называет мужа святым человеком, это верный признак, что она готова ему изменить и, скорее всего, уже изменила. Супружеского опыта Юлию, может быть, и не хватало, но, чтобы почувствовать себя в таком положении неуютно, достаточно ведь простого здравого смысла, который сродни скромности. Он поскучнел, тяжело привалившись на стол.

– Ты сердишься! – заметила Зимка, выказывая больше наблюдательности, чем ума. Остановившись в двух шагах, она подергивала холодный изумруд на груди. – Ты сердишься на меня за Дивея, я знаю! А его и не так надо было наказать! Он за мною ухаживает.

– Это не преступление, – медленно проговорил Юлий.

– Вот как! А если я скажу, что он меня целовал?

Юлий вскинул глаза, и взгляд этот, долгий и пристальный, заставил Зимку поправиться:

– Пытался поцеловать.

Но он и после этого ничего не сказал. И Зимка уверилась, что уязвила Юлия, вышибив из его головы премудрые рацеи. Он мучился, как любой портняжный подмастерье, обиженный своей девчонкой.

– Он ко мне пристает, – добавила Зимка расхожее словечко своей богатой событиями юности.

– А если любит? – тихо сказал Юлий.

На это Зимка лишь хмыкнула.

– Можно ведь сделать так, – трудно продолжал Юлий, – чтобы без грубости объяснить и… и… не оскорбляя. Когда человек любит… ему тяжело. Мне кажется, ты должна извиниться перед Дивеем.

– Ты это говоришь? – воскликнула Зимка. – Да ты должен был стереть соперника в порошок!

– Хорошо, – вздохнул Юлий и бессмысленно подвинул по столу бумаги, – тогда извинюсь я.

– Как хочешь, – надменно обронила она.

Но слова уже обесценились, и Зимка отлично это понимала. Она молчала, когда Юлий выглянул в сени и, наткнувшись у входа на Лизавету, сказал ей с пугающей мрачностью:

– Гляньте начальника караула, Лиза. Пусть разыщет окольничего Дивея. Да. Пусть приведет. Сейчас же, – заключил он и хотя заметил особенную бледность девушки, безжизненно ему внимавшей, не нашел сил обеспокоиться еще и этим.

Лизавета прошла в коридор… Потом с лихорадочным блеском в глазах повернула обратно, рванула высокую дверь библиотеки.

– Государь! – воскликнула она с порога. – Государь, я жду ребенка!

Золотинка кинула быстрый взгляд на Юлия – вопросительный.

– Чего же лучше, – пробормотал тот.

– Мы назначены друг другу судьбой! – Лизавета сделала несколько шагов и опустилась на колени. – Простите его ради нашей любви, государь!

– Прощаю, – невольно улыбнулся Юлий. – Кого?

– Он и сейчас у меня, я укрыла его, опасаясь вашего гнева. Простите Дивея, государь, мы готовы умереть друг за друга!

– Вот как… – протянул Юлий, оглянувшись на Золотинку. Она застыла, прикусив губу. – Ты уверена в чувствах Дивея?

– Уверена ли я? – Лизавета озиралась, не зная, кого призвать в свидетели. – Скорее небо разверзнется и высохнет море…

– Никто, насколько я знаю, никогда и не помышлял препятствовать вашей свадьбе, – заметил Юлий, наклоняясь к Лизавете. Он принял ее под мышки и, ничего не сказав, подтянул, чтобы поставить на ноги. И хорошенько крякнул, прежде чем возвратил девушке стоячее положение.

Успех слишком быстрый и легкий смущал готовое к самопожертвованию сердце. Девушка колебалась, поглядывая на государей, но ничего не успела высказать – все оглянулись. На пороге обнаружился долговязый придворный в желто-зеленом наряде.

– Простите, государь! – запнулся он, уловив нечто неподобающее во взаимном расположении персон. – Простите, дворцовый глашатай только что привел человека, который имеет сообщить нечто важное о досточтимом Поплеве. И принес э… другого человека, на мой взгляд, совершенно мертвого.

– Как это мертвого?! – выпалила Зимка, в памяти которой возник обреченный на смерть Ананья. – Кто его принес? Приведите сюда немедленно! – громко сказала она, скрывая гневливым голосом радость.

Едва удалился долговязый придворный чин, как скользящей, словно бы даже танцующей походкой вошел Дивей. Серебристо-белый наряд придавал ему особенную, изысканную бледность. Юлий взял Лизавету за руку.

– Ага, Дивей! Вот славно! Вы пришли, – сказал государь чуть громче обычного. – Я хотел спросить, – он придержал Лизавету за плечо, – в чем вы чувствуете себя виноватым?

– Зачем это нужно? – воскликнула Лжезолотинка, нарочито себя взвинчивая, и сверкнула глазами в сторону Юлия с прижавшейся к нему Лизаветой. – Дивей, я готова перед вами извиниться.

Окольничий приложил руку к груди, полагая вопрос исчерпанным. Голос Юлия неприятно его поразил:

– И тем не менее…

Дивей знал за собой несколько вин, но никак не мог сообразить, какая из них тяжелее, чтобы тут-то как раз и запираться. Заказное убийство в харчевне представлялось ему, во всяком случае, делом более определенным и очевидным – о нем и следовало молчать.

– Да, государь, я виноват! – объявил он не без торжественности. – Грешен я в том, государь, что безмерная моя любовь и обожание к великой государыне Золотинке переходят установленные и предписанные придворным обиходом пределы. В сердце своем… пылая возвышенной страстью… я не находил в себе сил ни вырвать из груди сердце, ни выколоть себе глаза.

Сказал и коротеньким вопросительным взглядом позволил себе обратиться к Золотинке за одобрением. Она глядела так, будто не признавала между собой и Дивеем ничего общего. Зато, задохнувшись слабым стоном, обомлела Лизавета, безвольно привалилась к Юлию, который вынужден был ее поддерживать.