Рождение волшебницы

– Пойдемте, сударь, – слегка запыхавшись, обратился к Поплеве косоглазый юноша, тот, что сорвал с резьбы узкую и, видно, все же нестойкую головку Мясника. – Пора и ноги уносить. Этот, что дал деру, – косоглазый кивнул на дверь, – Бибич, человек окольничего Дивея. Не иначе – подмогу приведет.

В самом деле, Поплева не видел, что тут можно еще сделать. Кувшинноголовый однообразно ревел, покачиваясь. Порочный Мальчик, сидя на полу в томной позе, отирал на щеках куриный жир, он потупился, не в силах глядеть людям в глаза. Кирпичная Рожа, напротив, с кряхтением нагнулся подобрать ножны и обратил к народу миролюбивый зад.

А тощий малый в смуром кафтане, тот самый, что возбудил все эти кабацкие страсти и оказался на полу еще до появления Поплевы, – тощий малый силился встать на ноги с похвальным намерением оставить это нехорошее место. И устранить тем самым повод для новых недоразумений.

Поплева выволок доходягу к дверям, перевалил через порог и вместе с косоглазым вынес его из харчевни на воздух, в расступившуюся толпу ротозеев. Вдвоем повели они жертву кабацких страстей прочь, отбрехиваясь от расспросов.

Случайный товарищ Поплевы, косоглазый молодой человек, был прежний Поплевин провожатый, которого тот конечно признал бы, когда бы лучше разбирался в лазутчиках да зорче озирался, вступая в город. Теперь уж сама нужда заставляла Поплеву настороженно вертеть головой – да что толку!

Скоро они попали в гнилую щель между домами, но услужливый молодой человек знал выход и не затруднился его показать. Доходяга в смуром кафтане едва волочился, голову обронил на грудь и никакими признаками осмысленности своих спасителей не баловал. Наконец они остановились, безмолвно вопрошая друг друга: что дальше?

Сползающие по склонам оврага улочки превращались здесь в сплошные лестницы, которые петляли в нагромождениях беспорядочных пристроек под грубыми сланцевыми крышами. Негде было тут задержаться глазу, чтобы выделить хоть одно вполне законченное строение, которое не служило бы добавлением, приделом к другому еще более непостижимому сооружению, что и само лепилось в край и торец чего-то. Среди разбросанных без порядка кривых окошек нельзя было встретить и одного ладного, тем более двух похожих. А в довершение картины противоестественно вознесенная на крышу коза пощипывала чахлый кустик, произраставший прямо из бока пристроенной повыше халупы.

– Куда ж нам его девать, бедолагу? – пробормотал Поплева, немало ошеломленный разнообразием открывшихся перед ним видов.

– Ладно, ребята, я бы уж сам, – заговорил тут слабым голосом доходяга. Поплева нагнулся, пытаясь заглянуть в завешенное упавшими космами лицо.

– Да где ты живешь?

– Лады, ребята, лады! – упорствовал в нежелании понимать несчастный. – Сколько раз зарекался… Не пейте, ребята, не надо…

Молодой человек с глазами врозь начал высвобождаться от лежащей на его плече руки:

– Прощай, братец. Не моего ума дело, отчего эти наладились убивать этого, а этот тех покрывает.

– Да ты про что? – начал уж свирепеть Поплева, которому изрядно надоели недомолвки и экивоки.

– Этот-то, выходит, государев тесть Поплева, – остановился косоглазый, указывая на доходягу. – Кабатчик сказывал. Да что-то не сладилось. Вот люди окольничего Дивея и хотели его прибить.

И, покосив на прощанье глазами, лазутчик пигаликов легко, как это свойственно человеку с чистой совестью, поскакал вниз по ступенькам.

Недоверчивое изумление Поплевы обратилось теперь на Рукосилова лазутчика. Но и этот ускользал. Захрипел при осторожной попытке его встряхнуть – глаза закатились, на посиневших губах проступила пена.

– Да это Ананья! – воскликнул Поплева, повторно его встряхивая. Увы, голова лазутчика безучастно болталась.

После памятного столкновения в Колобжеге для Поплевы прошло всего три месяца – там, где весь остальной мир считал годами. Тот памятный день был для него словно вчера: Ананья… крошечный волшебничек Миха Лунь с роковым Асаконом…

Среди достоинств и умений приспешника Лжевидохина не последнее место занимало искусство обмирать до полной безжизненности. Бездарный волшебник, Ананья умел не много, но то, что умел, отработал уж добросовестно. Полуприкрытые глаза его глядели бессмысленно, зрачки расширились. Беспомощно оглядевшись, Поплева положил тело на каменную ступень и припал к груди – сердце не билось.

Прохожие переступали тощие ноги мертвеца, едва глянув. Лишь курившая у открытого окна женщина с опухшим лицом выказала некоторое любопытство. Недолгое, впрочем, – внимание ее отвлек далекий заунывный крик, который слышался где-то там, поверх крыш.

– Поплеву какого-то ищут, – молвила она, обернувшись в комнату. И с треском захлопнула обтянутое драной мешковиной оконце.

Ошалевший от смены впечатлений Поплева, казалось, не твердо помнил и собственное имя. Он глянул на распростертого Ананью. Ананья не выказывал жизни, но и мертвее как будто не становился – сколько можно было понять, потряхивая его для испытания, – оставался он все в том же межеумочном состоянии «хоть брось!». До этого, однако, дело еще не доходило. Поплева подхватил тело под мышки, вскинул на спину и трусцой побежал по лестнице, заторопившись за перекатами барабана.

Поплутав с мертвым телом Ананьи в тупиках и уводящих не туда улицах, Поплева опознал между крышами семиярусную, сплошь составленную из сквозных окон и арок башню соборной церкви. Он стал держать на примету и в конце концов выбрался на просторную площадь, посреди которой, окруженный порядочной толпой зевак, завывал государев вестник.

– …И тому доброму человеку, что сообщит нам о судьбе названого отца нашего любезного и досточтимого Поплевы, положена будет щедрая наша награда! – заключил возвышавшийся над толпой дородный мужчина в высокой круглой шапке с пером. Это был хорошо одетый, представительный господин с окладистой бородой, роскошными усами и необыкновенно зычным, переливчатым голосом – особым, столичным голосом, вероятно.

– Я могу сообщить о судьбе досточтимого Поплевы! – запыхавшись от спешки, воскликнул Поплева.

Дородный глашатай без всякого одобрения оглядел всклокоченного самозванца с мертвым телом пьяного человека на закорках.

– Ты можешь сообщить о судьбе названого отца нашего? – уточнил он тем же раскатистым голосом и вернулся взглядом к дохло повисшему головой Ананье.

– Могу! – подтвердил Поплева, полагая более безопасным и надежным выступать в качестве свидетеля и доносчика, чем самого себя.

– Тогда пойдем, – сказал глашатай. Внутренние возражения его выдавала брезгливая складка губ. А более всего сказывались они в том, что он ни разу не обернулся на сомнительную парочку, пока не пришли они все к тому же Чаплинову дому, где стояла у подъезда стража, пропустившая и глашатая, и Поплеву, и даже совершенно неуместного во дворце мертвяка.

Тем временем встревоженный донельзя Дивей ожидал государыню, чтобы шепнуть ей два-три слова наедине.

– Что? – заглянул он в очередной раз в преддверье библиотеки, где томились две девушки и неизвестный ему придворный чин. Сенная девушка Лизавета оглянулась на подругу и поднялась к выходу, стараясь не выказывать того удушливого волнения, которое вызывало у нее появление молодого окольничего. Она прошла в боковую комнату, где тот нетерпеливо теребил растрескавшийся лист фикуса.

– У государя на коленях, – молвила Лизавета, обратив к юноше свое округлое лицо. И добавила, предупреждая вопрос: – Только что я глядела. Целуются. Я не могу туда соваться.

Полнолицая красавица с налитыми плечами, она носила тяжелые свободные платья, открытые на груди и на спине, а голову венчала округлым тюрбаном горячего багряного цвета, особый жар которому придавало золотое шитье.

– Но что случилось? – спросила она низким задушевным голосом. Дивей не отвечал. А девушка перебирала гриф и деку круглой домбры, которую прихватила с собой, когда покидала библиотечные сени. – Ты уже не любишь меня? – сказала она с простодушным удивлением.