Рождение волшебницы

Здесь поджидал маленький стриженый человечек в очках. Вот что содержало в себе проступившее на заранее приготовленном листе бумаги послание:

«Государь мой Рукосил! Обложен дворцовой стражей в харчевне «Красавица». Вчера снова пытался связаться с 3. И это ответ. Верно, Н. предал. Прощайте. Травеня 2 день, 7 час пополудни».

Подписи не было, но принявший сообщение пигалик и не нуждался в ней. Точно так же без всякой подписи опознал бы руку своего приспешника и Рукосил, если бы своим чередом получил письмо через пятьдесят два часа после отправки. Очкастый товарищ Буяна еще разбирал поспешные строки Ананьи, когда слуха последнего коснулись звуки бойко взыгравших скрипок, припадочно заколотились барабаны и завыли волынки – это шествовала великая княгиня и великая государыня Золотинка.

Вот с лестницы донесся приглушенный разговор: государыня отсылала вниз свиту. И взялась за ручку двери, собираясь с духом. Приготовился к встрече и Ананья: сел на стул с продавленным ременным сиденьем, закинул ногу на ногу, руки сложил на груди и сменил прежнее, настороженное выражение лица на менее естественное для него – величавое. Узкое личико Ананьи отличалось несоразмерностями: непонятно с какой стати крупные, чувственные губы, раскосые глазки, самой природой назначенные пристраиваться ко всякой щели и замочной скважине. И в то же время неожиданно грубая шишка на конце носа, которая, напротив, затрудняла проникновение в заманчивые узости и соблазнительные дыры. Все эти несообразности не вызывали доверия у расположенных к простым решениям людей, и потому обладатель несообразной внешности волей-неволей склонялся к ехидству, как единственному качеству, которое объединяло в нечто цельное разносторонние свойства его натуры.

Между тем разряженная в шелк и узорочье Зимка терзалась на лестнице перед захватанной до черноты дверью, не в силах набраться мужества, чтобы войти. Она, как и Ананья, пыталась придать себе неестественное и нарочитое выражение – почтительности, переходящей в родственную нежность. Все естественное казалось Зимке в ее двусмысленном положении легковесным и потому ненадежным.

Но нельзя было тянуть бесконечно!

Она вошла, ничего не различая вокруг от бьющей в висках крови, и сразу за порогом потерялась настолько, что забыла приготовленное и вымученное чувство. Не воскликнула с милой слабостью в голосе: папа! а зачем-то хлопнула себя по лбу – как рассеянный человек, внезапно обнаруживший, что ошибся дверью.

– Еще раз! – язвительно заметил Ананья. Заготовленная торжественность слетела с него. – Еще раз и по тому же месту!

Еще мгновение – и Зимка расхохоталась. Безобразно расхохоталась, прихлопывая себя по ляжкам, приседая и тыкая в Ананью пальцем.

– Боже, какой дурак! Какой дурак! Ну и дурак! – приговаривала она, задыхаясь от смеха.

Ананья вскочил. Бледное лицо его в мутном свете окошка приняло зеленоватый оттенок, толстые губы приоткрылись. Он порывисто шагнул к закатившейся в припадке красавице и огрел ее по щеке.

– Дрянь! – сказал он с таким глубоким убеждением в голосе, что Зимка мгновенно поверила.

Она тронула обожженную щеку, гибкие пальцы ее дрожали… и опустила глаза. Прекрасные Золотинкины глаза, которыми Зимка пользовалась без зазрения совести.

– Мало? – спросил Ананья, весь дергаясь. – Еще хочешь?.. Знаешь ты, что мы с хозяином пережили за зиму?.. Пока ты тут…

– Что толку ссориться?! – растерянным голосом молвила великая слованская государыня.

– Именно! – злобно согласился лазутчик.

– Не очень-то осторожно… ты это затеял… И причем тут пигалики?

– Пигалики? Что ты хочешь сказать? – Ананья и Зимка разговаривали между собой шепотом, как заговорщики.

– Посол Республики… Буян сказал мне, что Поплева прибыл в столицу и остановился здесь, в «Красавице долины». Или… должен остановиться.

– Вот как? – еще больше нахмурился Ананья. – Тебя направили сюда пигалики? Занятно.

Зимка опустилась на кровать, раскинув сиреневое с серебром платье. В этой убогой конуре, где стоял на полу неубранный таз с помоями, была она нестерпимо, вызывающе хороша. Была она так прекрасна, что не замечать это мог только Ананья. Он и не замечал.

– Хозяин хочет тебя видеть, – приглушенным голосом сказал сподручник Рукосила. – Пришло время служить.

– Да! – отвечала она с деревянной гримасой. – Конечно. Но здесь опасно.

– Разумеется, не здесь. – Ананья выглянул за дверь, тихонько ее приоткрыв, а потом присел обок с Лжезолотинкой на кровать.

Кончиками пальцев государыня брезгливо вытянула из-под его кафтана краешек своего голубого, как небеса, платья.

– Разумеется, не здесь, – повторил обладатель заношенного, потертого на отворотах и швах кафтана. – Охотничий замок Екшень, – сказал он исчезающим шепотом в самое ухо. – Начиная с пятнадцатого травеня ты должна ждать его там каждый день. Придумай, что хочешь. И никакой охраны. Самая необходимая челядь: сенные девушки, кучер и два гайдука. Избавься от Юлия, если увяжется.

Добрая весть об отце государыни Золотинки, которого она обрела, наконец, в мало кому знакомой до того харчевне «Красавица долины», распространилась среди ближних людей и сделалась достоянием молвы прежде, чем Зимка рассталась с Ананьей. Разговоры эти сильно повредили Поплеве, повторная попытка которого обратить на себя внимание стражи увенчалась успехом.

– Всыпьте ему хорошенько! – велел сухопарый дворянин, из чистого милосердия не углубляясь в разбирательство диких утверждений блажного бородача.

Однако благодушие Поплевы тоже ведь имело пределы. Он вызывающе засопел. Мордатые стражники в кольчугах и пластинчатых полудоспехах уже пытались заламывать руки Поплеве, который предостерегающе фыркал и толкался, когда врезалась в толпу шумная ватага скоморохов со всеми их сопелками и погремушками. Они ужасно торопились и галдели, что великая государыня и государев тесть Поплева ждать не будут.

– Да вот он и сам! – вскричал Лепель, обнаружив недавнего своего попутчика в гуще стражников. – Мы привезли его с собой в обозе. На случай, если другого не будет.

– Так это ваш? – сказал старший дворянин с облегчением. Сердитые выкрики Поплевы все же поколебали его, он не решался дать знак к расправе.

И тут пагубная привычка к зубоскальству подвигла Лепеля на роковой шаг. Толкнуло пристрастие к шутовству, ставшему для него способом существования, ибо жить значило для него смеяться.

– Видите ли, полковник, – начал он, задержавшись для обстоятельного разговора, – в жизни всегда есть место невероятному. Я бы даже сказал: жизнь кажется нам обыденной именно потому, что мы привыкли к совершенной ее невероятности.

– Короче! – оборвал дворянин, мотнув головой так, словно у него болела шея.

– Короче, – легко согласился Лепель, – вы видите перед собой человека, – он ткнул в себя пальцем, – который оказал ныне царствующей государыне Золотинке величайшую услугу, которую только один человек может оказать другому. Я уберег ее от тупости обывателей, которые верят в чудо, обращая его тем самым в обыденность, но не верят в обыденность, лишая ее того чудесного, чем она в действительности наполнена. Этот человек, – стукнул он себя кулаком в грудь, – спас государыне жизнь, а теперь идет к ней под окно, чтобы заработать восемнадцать грошей игрой на волынке. Так почему же вот этот человек, – он кивнул на Поплеву, зажатого обалдело внимающими стражниками, – который взрастил и воспитал нашу великую государыню на радость слованскому народу, не может стоять сейчас дурак дураком в тисках вцепившихся в него мертвой хваткой умников? Прощайте, полковник, я все сказал.

Еще раз кивнув Поплеве, Лепель удалился, на ходу раздувая волынку.

– Та-ак! – протянул дворянин. И опять повел головой, отер рот и сказал своим: – Так, хлопцы! Снимите с него штаны, и чтобы жарко было!

– Что? – взревел Поплева. Но хлопцы, заслышавшие знакомую и понятную речь навалились враз, скрутили руки и повалили наземь. И стыд, и горе, какое-то нравственное ошеломление лишили его воли; лицо в дорожной грязи, всклокоченная пыльная борода, дикий взгляд – Поплева перестал понимать. Когда стянули с него штаны, чтобы к восторгу глумливой толпы обнажить ягодицы, он только моргал, силясь поднять голову, и водил глазами, не обнаруживая ни малейшего проблеска разума, как равнодушный к издевательствам деревенский дурачок.