Рождение волшебницы

Временами Зимка с беспокойством чувствовала, что не может точно угадать, не совсем как будто бы, не до конца понимает, что нужно Юлию. Всеми силами пытаясь оседлать и укротить его страстное, в чем-то даже пугающее, небезопасное чувство к ушедшей в небытие Золотинке, она изводила себя и незаметно погружалась в пучину такой всеохватной, томительной, иссушающей любви, что с ужасом ощущала свою беспомощность перед любым ударом судьбы.

И судьба ходила уже, ворочалась и урчала где-то рядом…

В это беспорочное весеннее утро Зимка проснулась в устланной пуховой периной ладье, которая была подвешена за штевни к потолку высокого и просторного, назначенного для приема сотен гостей покоя. Но, видно, Юлий все ж таки чего-то не додумал, устраивая эту игрушку: движение сонной женщины, стоило ей повернуться, вызвало приметную зыбь, не весьма приятную для сухопутного человека.

Зеленым морем головокружительно шумела дубрава – за стеклами высоких окон волновалась залитая солнцем листва. Озираясь и позевывая в безбрежном одиночестве покоя, Зимка непроизвольно потягивалась, трогая грудь и оглаживая ладонью бедро.

Блуждающая улыбка, однако, сошла с лица, когда, вполне очнувшись, юная государыня обнаружила на соседней, давно оставленной Юлием подушке, сложенный вшестеро лист.

Ничего еще не произошло, но дурное предчувствие стеснило дыхание.

«Я жду. Пославший меня ждать не будет.

Ананья».

Она уставилась в раскрытый лист, словно не в силах была уразуметь двух исписанных ясным и жестким почерком коротких строчек. Скомкала лист и тут же принялась разглаживать бумагу заново. А потом вскочила и порывисто бросилась за борт в сине-зеленые волны сложенных горами подушек.

Ныряльщицей расстроенная и угнетенная Зимка показала себя неважной: неловко плюхнулась в пуховую пучину и не успела оправиться, как вышедшая из равновесия ладья неспешно поддала ее сзади. Отчего она снова ушла в подушки, на самое дно, где едва не задохнулась от досады.

Стон ее отозвался топотом босых ножек: тонущей государыне на подмогу бросились из смежной комнаты девушки. Наряженные собственным Зимкиным умыслом под пугливых купальщиц, они придерживали на бегу ничем не закрепленные полотнища тонких тканей – единственное их одеяние, не доставлявшее, однако, ни потребной для плавания свободы движений, ни уверенности в себе, на какую вправе рассчитывать вполне одетый человек.

Зимка поднялась прежде, чем переполошенные девушки успели выказать свое усердие.

– Кто здесь был? – спросила она вздорным голосом и показала зажатый в руке листок.

Пугливые купальщицы беспомощно переглядывались.

– Я узнаю, и всем станет плохо! – продолжала Зимка, не прибавляя ясности.

Бог знает, почему они так обомлели! Зимка еще никого не придушила и не прибила и, уж конечно, не сожгла никого волшебным искренем, владение которым приписывала ей молва. Но девушки сделались у нее безгласными. И это доставляло Чепчуговой дочери порочное удовольствие, вызывало желание довести их до слез, а потом простить.

– Государь! – воскликнула тут, оглянувшись, тоненький подросток Арина – не сдержала радости и испуганно осеклась. Еще миг, и, повинуясь безмолвному знаку госпожи, девушки кинулись вон.

Пока одетый в светлое Юлий пробирался завалами подушек, Зимка успела овладеть собой, уронила записку Ананьи, а потом, проваливаясь в пуховых волнах, потянулась навстречу любимому – и телом, и руками. Юлий вспыхнул вопреки искусственно напущенной на себя сдержанности, улыбнулся благодарно и щедро. Они сплелись.

– А ты давно встал? – с нарочито оскорбительным спокойствием спросила Зимка, когда затянувшиеся объятия грозили уже чем-то выходящим за пределы благоразумия. Роковая записка, утерянная среди подушек, леденила и чувства ее, и мысли.

Она рассчитала верно: достаточно было нескольких безразличных слов, чтобы Юлий утих, отстранился, действительно уязвленный. Зимка высвободилась.

Двойная победа над Юлием – и так, и эдак! – доставила ей, однако, не много радости. Зловещая писулька Ананьи отравила все, и Зимка колебалась, не зная, впутывать мужа в это дело или нет. И как далеко можно зайти в признаниях, чтобы не обнаружить давно уж, казалось, прерванную связь с Рукосилом? И можно ли верить Ананье, что Рукосил в дряхлом обличье Лжевидохина все еще жив? Лжевидохин, которого она оставила при смерти почти год назад, уверенная, что чародей, подаривший ей Золотинкин облик, не протянет и нескольких дней… Не затевает ли Ананья и собственную игру? Сколько могла, Зимка уклонялась от неприятной и опасной встречи. Но не проще ли уступить?

– Да, в самом деле! – спохватился Юлий. – Пока ты спала невинным сном до полудня, я тут за тебя отбивался. Но без успеха. Сейчас я принял посла Совета восьми.

– Ах, этот пигалик! – откликнулась Зимка, изображая некоторое беспокойство – потому как раз, что беспокойства не чувствовала. Сказывалась привычка ко лжи, которой она следовала почти неосознанно.

– Буян настаивает на встрече, – сказал Юлий и запнулся, не вовремя остановившись взглядом на Золотинкином колене. Зимка удачно расположилась против солнца, так что пристроившийся на подушках Юлий различал ее стан через полупрозрачный шелк. И оплавленное на обнаженных плечах золото. Что-то такое он увидел, отчего запнулся, а потом опустил глаза с необыкновенной, почти потешной мрачностью. И промолвил, уставившись в подушку:

– Буян привез тебе личное послание от Совета восьми. Мне не показывает. Я не мог добиться объяснений.

Зимка предпочла бы, чтобы государь Словании, Межени, Тишпака и иных земель обладатель не принимал так близко к сердцу происки каких-то пигаликов – забившихся в норы недомерков.

– Ну хорошо, – сказала она, ощущая себя жертвой, – я приму Буяна сегодня же. – И деланно спохватилась: – Но какая досада! Сегодня благотворительный праздник! В пользу утонувших рыбаков Колобжега. – Она остановилась, чтобы Юлий мог возразить, но тот молчал. – Хорошо, – решилась тогда Зимка, – я приму Буяна на празднике. Пусть приходит.

Юлий вскинул глаза. Сдержанная печаль его совсем не нравилась Зимке, и без того озабоченной.

– Тяжело, – сказал он неверным голосом, снова потупившись, и уткнулся подбородком в подушку. – Я ничего о тебе не знаю. Да, правда, – добавил он еще тише. – Там, где совсем не ждешь – преграда.

Зимка промолчала, переменив позу. Ощущение опасности не оставляло ее и только усилилось.

– Видно, это все пустое, – задумчиво молвил Юлий. – Слишком многого я хотел.

Она не стала отрицать. А, может быть, даже и не расслышала, прозревая в этот миг – пока еще смутно, отрывками – коренное разрешение своих мучительных затруднений. Отвага, самопожертвование и хитроумие, дьявольское хитроумие – вот что понадобится ей, чтобы спасти себя и спасти Юлия. Спасти всё.

Был это пока что не замысел в полном значении слова, а чувство: нужно же, в конце концов, что-то делать! Чувство это заставило Зимку вскинуться, слабо вскрикнуть, броситься к Юлию и в недолгой победоносной борьбе припасть губами к его уклонившемуся лишь на мгновение лицу.

Благотворительный праздник Морских стихий, который получил обиходное название праздник Утопших рыбаков, затеян был с похвальной, хотя и не объявленной нигде целью почтить память Зимкиной предшественницы Золотинки. Память эта дорого Зимке давалась. Недешево обошлась она и на этот раз: общие расходы стали в заметную даже для казны сумму в тридцать тысяч червонцев. Четыре тысячи покрывали благотворительные взносы гостей, их предполагалось направить в помощь пострадавшим во время необыкновенных бурь этой зимы колобжегским семьям.

По первому замыслу тонущие рыбаки и их вдовы, аллегорические фигуры Тихого Семейного Счастья, Морской Нивы, Нахмуренного Моря, Бури, Ужаса, Безутешной Скорби, Примирения Перед Лицом Вечности и, наконец, Благотворительности в лице самой Золотинки, которая являлась на запряженной тритонами колеснице, как утешительное видение утонувших моряков, – все эти лица и фигуры должны были танцевать свои чувства на суше, на окруженной вековыми дубами площади Попелян.