Рождение волшебницы

Старозаветную бороду и посох закономерно дополняло несообразное одеяние странника. Столица давно уж забыла зиму: девушки раскутали грудь, парни красовались голыми икрами без чулок, а бородач притащил откуда-то из дремучих холодов прошлого меховую шапку и крытый бархатом теплый балахон невиданного покроя. Цепкий взгляд толпеничей примечал необыкновенного устройства, с множеством карманов и кожаных ремней, котомку и, наконец, в преувеличенном изумлении опускался на толстенные, из разноцветного меха унты явившегося из неведомых земель и времен странника.

Между тем молодо шагающий бородач не особенно тяготился смешливым оживлением вокруг себя. С простодушным любопытством он осматривал и темные подворотни, и раскрытые настежь лавки: там сапожник трудился возле подвешенных, как диковинные плоды, сапог; портной маячил возле развевающихся знаменем портков; медник скрывал свою сверкающую лысину за горами жарко сияющей посуды; благодушный оружейник миролюбиво курил трубку в окружении смертоносного железа – кривых и прямых мечей, сабель, тонких, как вертел, кончаров, боевых топоров с необыкновенно длинными рукоятями и устрашающего разнообразия ножей.

Порядочно углубившись в дебри Крулевецкой слободы, бородач остановился, чтобы порадовать следивших за ним бездельников особенно удачной несуразностью.

– А что, приятель, – обратился он к первому попавшемуся ротозею, – где мне найти великую государыню Золотинку. Где она живет?

– Она не живет, она танцует, – пояснил шустро вынырнувший откуда-то мальчишка, босоногое дитя Крулевецкой слободы.

– Да танцы-то где, дурень? – мягко попрекнул его странник.

– Послушайте, почтеннейший, – остановилась нестарая женщина с полным ушатом влажного белья на руках, – этот греховодник до добра вас не доведет. Я вижу, вы человек нездешний…

– Это мягко сказано, – смиренно заметил странник, так что женщина не удержалась от мимолетной улыбки. – Я отсутствовал два года, – продолжал он, не стесняясь ни чужих ухмылок, ни собственного чистосердечия. – И уже не поймешь, то ли меня не было два года, то ли я был, но не было двух лет – не знаешь, чему верить.

– А кажется, вас не было два века, – не удержалась женщина, окинув лукавым взглядом старозаветный наряд незнакомца.

– Да, ощущение такое, – с готовностью согласился он. – По-моему, у пигаликов запасы рухляди хранятся веками. Без малейшей порчи, заметьте! Похоже, они обрадовались, когда получили возможность хоть что-то кому-то сплавить. Все равно мне не в чем было идти, а в горах еще лютый холод.

– Так вы от пигаликов? – сразу посуровела женщина.

Все вокруг, кто прислушивался к разговору, насторожились. Бородач вздохнул. Видно, не раз уже приходилось ему объяснять запутанную и не вполне правдоподобную повесть своих скитаний.

– Я попал к пигаликам не по своей воле, – коротко сказал он.

– И эти ребятки за здорово живешь… так вот и выпустили на волю? – усомнилась женщина.

– Пигалики вернули меня к жизни.

Кажется, она не поверила. Опустила ушат с бельем на землю, словно бы желая облегчить и без того немалую тяжесть сомнений, постояла в задумчивости и ни к чему, видно, не пришла.

– Ну, если вы и вправду угодили к пигаликам и ушли от них по добру по здорову, – сказала она без выражения, – то, может, сумеете пробиться и к великой княгине. Не думаю, чтобы это было труднее. Сегодня какой-то праздник. В Попелянах. Но туда вы не попадете. Легче будет у Чаплинова дома, что на Соборной площади, – меньше толкотни и стражи. Станьте поближе к дверям, вот и все… Ничего не хочу сказать дурного, только государыня наша по молодости лет не любит докуки. Большие деньги нужно потратить, очень большие, чтобы попасть Золотинке на глаза. А там уж как получится.

Странник кивнул, собравшись уж было уходить, но задержал женщину взглядом и сказал вдруг, доверительно понизив голос:

– Но это моя девочка. Моя дочь. Золотинка.

Женщина растерянно тронула влажные волосы и застыла с поднятой рукой…

На площади показали ему обставленный стройными башенками Чаплинов дом – городской дворец государыни, отличавшийся необыкновенно широкими окнами по темному, выложенному грубым камнем фасаду. Простой вход, без красного крыльца или каких-нибудь украшений вроде колонн и карнизов, охраняли четыре кольчужника с бердышами.

– Проваливай, – миролюбиво сказал десятник, едва дослушав странника.

Но тот только огладил бороду, не к месту улыбнулся и добавил:

– Нет, вы передайте великой государыне Золотинке, что пришел Поплева. Одно слово: Поплева. Вас государыня никогда не целовала? Поцелует. Золотинка кинется вам на шею.

Десятник, величественной дородности муж, в достаточно близком соседстве благоухавший раскинутыми поверх железа кружевами и лентами, повторил с той простецкой грубостью, которая сходит иногда и за дружелюбие:

– Проваливай, пока цел.

Поплева понял.

На другом краю площади он подыскал себе клочок тени под боковым порталом соборной церкви, откуда просматривались городской дворец государыни и стражники у входа. Тут, в углублении церковных ворот, нашелся теплый от недавнего солнца приступок, где можно было устроиться по-хозяйски. Поплева положил шапку и посох, достал из котомки ломоть хлеба, соль и большую луковицу, увенчав все это богатство початой бутылкой мутного вина. По некотором размышлении, впрочем, он убрал лук, а затем и вино, лишив себя слишком пряных и духовитых удовольствий в предвидении скорой встречи, тесных объятий и лобзаний. Пощипывая понемногу хлеб, он принялся ждать.

Поплева изрядно удивился бы, если бы узнал, что некий настойчивый соглядатай следовал за ним еще от предместий – одетый в немаркий долгополый кафтан сухопарый человек. Невыразительный облик его разнообразили лишь долгие кудри, выбивавшиеся из-под маленькой шапочки, да необыкновенно густые крылья бровей, которые придавали нечто многозначительное внимательному, слегка косящему взгляду. Не первый час взгляд этот привлекали устало вытянутые ноги Поплевы, на которых красовались пыльные меховые сапоги.

Между тем Поплева напрасно поджидал свою девочку: Золотинки не было во дворце, который назывался с незапамятных времен Чаплинов дом. Не было ее тут даже и при том произвольном допущении, что блистательный золотой оборотень, которого привычный ко всему народ признавал за государыню, мог считаться выросшей на глазах у Поплевы славной девочкой Золотинкой. Ни Золотинки не было тут, ни обманчивого ее подобия Лжезолотинки, потому что приноровившаяся к краденому обличью Чепчугова дочь Зимка проснулась тем ясным и непорочным утром в своей загородной усадьбе Попеляны.

Семь месяцев беспрестанного торжества не насытили Зимку. Она меняла дворцы и палаты, как наряды, ночевала не там, где проснулась, а просыпаясь, раскидывала в истоме руки, ощущая мучительную невозможность объять собой уготованную для наслаждений вселенную. В ворованном счастье ее было нечто лихорадочное. Наслаждение не давалось ей, отравленное потаенной, никогда не исчезающей вовсе тревогой.

Любовь Юлия вызывала у Зимки ревность к самой себе, к своему краденому обличью. Зимка мучилась, не зная, то ли доказывать полное свое тождество с Золотинкой, оправдывая надежды и ожидания Юлия, которые она добросовестно стремилась постичь, то ли, напротив, завоевать его заново, для себя, унизив и опровергнув самую память о Золотинке. Она была непоследовательна и нерешительна и вдруг в припадке болезненного своевольства теряла благоразумие. Даже естественная Зимкина жизнерадостность – то лучшее, что она могла с чистым сердцем подарить Юлию, – носила в себе нечто преувеличенное.

Испорченная тайной червоточиной, жизнь ее была полна натужных усилий. С немалым удивлением обнаружив, что Юлий совсем не знает ревности в том привычном, «короткоходовом» ее варианте, который так хорошо изучила Зимка, она почитала необходимым возбуждать эту ревность, окружая себя блестящими молодыми людьми. Ни сном ни духом не помышляя об измене, она, случалось, заводила дело так далеко, что и сама начинала пугаться порожденных ее усилиями призраков.