Рождение волшебницы

Притерпевшись к холоду, они пробирались друг за другом и плыли, не видя впереди ничего, – только слепящий огонек на доске, тяжелая, недвижная вода чуть дальше вытянутой руки, да прорубленные в сплошной скале осклизлые стены по бокам.

Потом и стены исчезли. Пропало из-под ног дно и Юлий, оглядываясь со стеснением в груди на Обрюту, на выплывшее к свету лицо его с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, прошептал:

– Это уже колодец… должно быть, да, сверху – колодец.

Он нырнул и тотчас нащупал рукой дно, что можно было счесть за хороший признак. Похоже, подземный пруд был не столь велик.

– А-а! – гаркнул Юлий – крик его потонул в непроглядной и вязкой тишине. Не слышно было капели, слабого журчания потока – ничего, что бы напоминало о движении. Только слабый всплеск под рукой… сдержанное дыхание соседа. Встревоженный Юлий напрягал слух, когда с немыслимым опозданием застонало тройное эхо:

– Га-га-га-а… кричит… ричит… чит.

Юлий обомлел, покосившись на мокрую ряшку Обрюты: дядька перестал шевелиться и от этого ушел под воду. Сверх всякого вероятия эхо повторяло не самое слово только, но разговаривало, насмехаясь и от себя. Они не решились подать голос, чтобы обменяться соображениями, – неведомо откуда, из самой горной утробы раздробленным эхом покатились слова и окончились зловещей угрозой: ладно… адно… но…

На этот раз Юлию хватило духу только на то, чтобы, придержав фонарь, задвинуть створку до щелочки, отчего потерялся во мраке и Обрюта. Долго потом ничего не происходило, то есть можно было бы не торопясь повторить «Род Вседержитель!» раза четыре, как вдруг раздался нарастающий грохот – вой и визг падающего в раскрутку железа.

– Это бадья! – успел сообразить Юлий. – Держи фонарь! Над нами колодец!

Где-то рядом оглушительно плюхнулось и обдало брызгами что-то тяжелое и темное, отчего вскинутый Обрютой фонарь отчаянно дернулся. И сразу затем забулькало – во взбаламученный пруд погружалась, захлебываясь, большая колодезная бадья.

Несколькими взмахами Юлий выгреб поближе и перехватил цепь прежде, чем она дернулась и пошла вверх.

– Поехали! – сообщил он онемевшему товарищу под шум обильно льющейся воды, под скрежет ворота, который отдавался многократным эхом.

Едва проскользнул он ногами внутрь дубовой кадки, как почувствовал, что возносящий вверх сосуд, оставив неопределенную пустоту подземелья, вошел в колодец. Окованное железом днище шаркнуло о стену. Там, на горе, десятками саженей выше, где выбирали цепь, ничего особенного, как видно, не замечали – полная бадья тянула не на Юлия даже – на полтора Юлия, на полновесного Обрюту, она вмещала в себя до дюжины ведер. Ходящая по кругу лошадь легко поднимала эту тяжесть с помощью похожего на корабельный шпиль ворота и зубчатой передачи, да только делалось это неимоверно долго. Шаркая изредка по вырубленным в скале стенам, бадья шла столь неспешно, что терялось уже всякое представление о том, движется ли она вообще.

От вынужденной неподвижности Юлий закоченел, но не смел шевелиться, чтобы себя не выдать. Стоило только перепуганным водоносам или водоносу, если он был один, остановить лошадь и сбросить тормоз – Юлий ухнет вниз, в преисподнюю, без надежды на возвращение.

Уставшие от напряжения глаза уловили туманный светлеющий круг, можно было уже различить колесо с перекинутой через него цепью. Юлий пригнул голову и замер. Бадья поднялась выше закраин колодца и закачалась, остановившись. Вот, кажется, заклинили они колесо. Стукнуло железо, и бадья дернулась – это приладили длинный, с крюком на конце, рычаг, чтобы вывести тяжелую бадью на устроенный обок с колодцем помост. Все эти хитрости и приспособления позволяли средней силы мужчине справиться с работой в одиночку. Но сколько их будет на самом деле?

Слышалось, как водонос переступал и пыхтел где-то рядом, ни разу, впрочем, не удосужившись заглянуть в нутро доставленной из недр земли емкости – особенных подарков он не ожидал. Скрежетнуло последний раз дно, и все стало, обвалилась ослабевшая дуга.

Обнаженный и мокрый, Юлий вскочил чертом. И цапнул водоноса за бороду: ага!

Мужик жалко вздрогнул с хриплым, похожим на зевок стоном. И еще несколько мгновений понадобились Юлию, чтобы добить несчастного взглядом, самим зрелищем бледно-зеленого своего лика – бедняга осел. Стесненный в бочке, Юлий не мог удержать его за бороду и выпустил – водонос повалился на истертые плиты пола. И, рухнув, шевелился, перебирая руками и ногами, как опрокинутый жук.

На хозяйственном дворе, посередине которого со всеми своими механизмами стоял под навесом колодец, а чуть поодаль понурила голову лошадь, никого больше как будто не было. За крышами угадывалось смутное волнение людских толп – город, однако, не спал. В проулке отсвечивал красным факел, а здесь хватало луны.

Юлий выбрался из бадьи и тотчас принялся стягивать с поверженного водоноса зипун.

– Раздевайся! – прошептал он зловещим шепотом.

Как и следовало предполагать, водонос – здоровенный, волосатый мужик – не настолько уж обеспамятел, чтобы вовсе утратить разумение. Не раскрывая глаз, он двигал руками, поддаваясь усилиям Юлия, как сонный ребенок в материнских объятиях. Последовательно и вяло разоблачался, покорившись душой и телом неизбежному. Он не особенно даже вздрогнул, когда зловещий шепот приказал: поле-за-ай! И только чуть-чуть приоткрыл глаза, чтобы не миновать бадью. Юлий поставил на барабан тормоз и торопливо крикнул в разинутое горло колодца:

– Обрюта! Принимай!

Тяжеловесная бадья ухнула, обещая несчастной жертве смерть от разрыва сердца. Юлий сгреб чужую одежду и побежал в закуток возле конюшни, где можно было без помех одеться. Водонос, могучего сложения человек, оставил ему избыточное наследство с тяжелыми, изрядно воняющими штанами, которые пришлось после беглого исследования замыть в каком-то грязном ведре. Все болталось на Юлии, шляпа провалилась на уши, а разбитые башмаки елозили на ноге – спасибо и за это, привередничать не приходилось!

Ближе к дворцу, освещая пустынные перекрестки, горели факелы, а бессонный народ гудел на площади. Разреженные толпы занимали ее едва ли не целиком – две или три тысячи человек, все наличное население Вышгорода, включая женщин. На Красном крыльце говорила Милица, слабый голос ее почти не слышался, и Юлий, оказавшись на задах толпы, мало что мог разобрать. Правее плохо освещенного дворца зияли огненным зевом раскрытые ворота церкви.

Понемногу, чтобы не привлекать к себе внимание чрезмерной спешкой или настойчивостью, Юлий начал пробираться вперед.

– …Нет сомнения, – раздавался девичий голос колдуньи, – Чеглок будет удерживать детей, Раду, Наду и Стригиню как заложников. Он будет торговаться, прежде чем решится снять осаду Вышгорода. Положение его, однако, если смотреть чуть дальше собственного носа, безвыходное. После смерти Юлия земля ушла из-под ног изменника. Мы, впрочем, готовы простить…

Сейчас Юлий понял, откуда это праздничное оживление в полуночной толпе: Милица известила дворян и челядь о смерти великого государя и возвращении на престол Святополка – в белом долгополом кафтане тот стоял обок с закутанной в темный плащ колдуньей.

Вдовствующая государыня Милица между тем продолжала говорить. К месту упомянула ожидающие стан Чеглока раздоры, вероятное вмешательство пигаликов, которые вовсе не отменяли смертного приговора ближайшей союзнице Чеглока Золотинке. Она вспомнила Рукосила, полагая, что рано сбрасывать его со счетов, и указала на близкие уже холода и зиму, что едва ли позволит Чеглоку удержать собираемое со всей страны ополчение.

То была речь полководца, более приличная безмолвно стоящему тут же Святополку, чем вдовствующей государыне. Не видно было только, чтобы кто-нибудь из слушавших находил в этом нечто несообразное.

– Союз с невежественной и самонадеянной волшебницей будет гибельным для всякого, кто обратится к ней за помощью. Доморощенная волшебница принесет своему союзнику в приданое неумолимую вражду пигаликов! Откроются ли завтра ворота и Толпень на коленях примет своего законного государя, останемся ли мы на некоторое время в осаде – как бы там ни было, мы можем смотреть в будущее с уверенностью. Гибель Юлия пришлась как нельзя кстати. – Это скромное заключение вызвало там и здесь смешки, перекрывая их, прокатилось по площади жизнерадостное «ура!».