Рождение волшебницы

Вопила уже вся площадь, по окраинам подавались врозь, разбегаясь; возникшие в толпе прослабины перемежались сгустками давки. Кучер и вершники лупили плетками, ничего не разбирая.

И тут нашелся молодец, который выдернул из задней оси чеку. Дергано продвигавшуюся колымагу поволокло почему-то боком, довольно скоро огромное колесо с широким железным ободом, в котором торчали шляпки гвоздей, перекосилось и вот – соскочило. С треском колымага накренилась, поставленные на ковер многопудовые бочки серебра и золота скользнули, проломив ограждение. Всё посыпалось: бочки, хлынувшие из них монеты, ковры, едва успевшие взвизгнуть княжны и великий государь Словании, Тишпака, Межени и иных земель обладатель Святополк – теряя венец и голос.

Это крушение не остановило давки, а придало ей новый размах и ожесточение.

Полновесного золота и серебра оставалось в бочках еще больше половины. Солнечные сколки червонцев и получервонцев, рыбья чешуя грошей плеснулись звенящими языками, рассыпались по сбившимся комом коврам, по спинам и головам.

Весть о чуде распространилась. Возле подломленной колымаги в невообразимой куче деревянной щепы, ковров, юбок, бочек и спутанных конечностей деньги гребли горстями! Впавший уж было в малодушие народ обратился вспять, самые прыткие и скорые умом лезли напролом через перекошенную колымагу, облепив ее до последней крайности. Раздался зловещий треск. Цепляясь друг за друга гроздьями, и прыткие, и скорые без разбора ахнули – колымага подломилась, провалившись всей средней частью. Козлы запрокинулись, и съехал спиной вниз, в общую свалку, кучер.

Накрытый скособоченной крышей, Святополк подался назад, остервенело выдергивая себя из зацепившегося за гвоздь кафтана, и, наконец, выполз из кафтана вовсе – как змея из собственной кожи. Немедленно пришлось ему пустить в ход и локти, и ногти, и зубы – все, чем располагал. Извиваясь, великий государь бодал и брыкался, чувствуя каждое мгновение, что влекущая неведомо куда волна вот-вот опрокинет его на мостовую, не спросив звания и чина.

Ободранный, лишенный золотого кафтана и венца, он ничем не отличался от мужчин и женщин, молоденьких девушек и мальчишек, что отвечали ему пинками. Однако деньги нисколько не занимали Святополка, он пытался выбиться из толчеи вон. На ногах не устоял и, очутившись на коленях, получил по пальцам кованым каблуком, в отместку укусил чью-то тугую голень под задравшимся подолом – омерзительно противную в шерстяном чулке.

Отброшенный потом за переднее колесо колымаги, Святополк поймал нечто вроде чужих волос без головы – это оказался меховой околыш Святовитового венца. Озабоченный спасением, малокровный потомок Святовита сообразил все ж таки, что не лишним будет прихватить венец, раз он сам идет в руки, и пролез на карачках под необвалившуюся часть кузова. Здесь было достаточно просторно, чтобы собраться с мыслями, но недостаточно безопасно, чтобы на этих мыслях задерживаться. Перекошенный настил над головой потрескивал, колымага вздрагивала под тяжестью обвисших на ней людей и в непродолжительном времени обречена была обрушиться окончательно, похоронив под собой самые лучшие догадки и соображения Святополка, если таковые имелись.

Он сохранял еще достаточно разума, отваги и предприимчивости, чтобы оставить сомнительное убежище и отдаться превратностям взволнованного человеческого моря. Четверть часа спустя, помятый и задыхающийся, Святополк все еще держался на ногах, влекомый возникающими в толпе течениями. Последний всплеск страстей выплеснул его вблизи здания земства, где разредившаяся толпа оставляла достаточно простора, чтобы можно было пробираться в самостоятельно выбранном направлении.

Миновав открытую сводчатую галерею, никем не узнанный государь оказался на прилегающей улочке, но не мог приметить здесь ни одного значительного лица. Не видно было кольчуги или бердышей, сияющих доспехов витязя или пышных усов какого завалящего стражника на худой конец – ни единого стоящего человека, чтобы обременить его государственными заботами.

Близоруко оглядываясь, Святополк обнаружил, что сжимает в горсти сильно помятый венец, золотую Святовитову шапку с покривившимся шестилучевым колесом на макушке. Венец он водрузил на голову и тут же поспешно его сдернул, уловив взгляды подозрительных молодцев, у одного из которых был подсунутый за сумку на поясе, как бы припрятанный нож с грубой рукоятью. Святополк почел за благо упрятать венец на грудь под расхожий полукафтан монашеского покроя и быстро пошел вдоль закрытых и запертых лавок, потом резко (с рассчитанной хитростью!) нырнул в какую-то щель и побежал, заслышав шаги. И еще раз внезапно свернул, протиснулся и перелез, перелез и протиснулся, обдираясь о щербатые камни, сокрушая под собой трухлявые доски, оскальзываясь на облитом помоями косогоре.

Не встретив живой души, кроме крошечной, человеку по колено, грязной козочки, Святополк нашел-таки выход из вонючего дворика и очутился на улице. В удивлении перед полным безлюдьем, козочка обрадовалась Святополку и не отставала, бежала за ним с блеянием, пока не была отброшена вразумляющим пинком ноги.

Он остался один на покинутой и жителями, и жизнью улице. И так тих был его собственный вкрадчивый шаг, что слышалось обеспокоенное собственным стуком сердце и в ушах шумело. Никто не объявился и в прилегающем переулке. Город вымер. То была особая, невозможная среди бела дня неподвижность. Неподвижность ночи, когда обнаруживает себя потусторонний мир.

Тем лучше, взбодрил себя Святополк, никто не помешает обойти земство с тылу, чтобы найти людей. Под людьми он понимал не человеческие существа вообще – появление их и обнаружило бы как раз известные неудобства, – а ближайших своих подданных, великокняжеский двор, дворян. Они-то и были людьми, то есть исчерпывали собой необходимый в обиходе круг человечества. Так что, со всеми возможными предосторожностями пробираясь в поисках людей по улице, Святополк с неприятным ознобом по спине выпрямился, внезапно остановившись, когда увидел перед собой бородатого мужчину. Он едва сдержал безрассудное желание податься вбок и укрыться за наклонно поставленным столбом, который подпирал покосившийся, в трещинах дом.

Под небрежным навесом из досок сидел в сообществе с двумя бочками – одна стоймя, другая на боку – самодовольного вида человек. Самодовольство упитанного торговца пивом сказывалось не только в выражении лишенного мятежных страстей лица. Его выдавала ухоженная, расчесанная и упокоенная на груди борода. И более всего, надо думать, проступало в безразличии к очевидному, бросающемуся в глаза недостатку покупателей.

– Эге, – не совсем вразумительно сказал Святополк, сопровождая неясный звук таким же несмелым телодвижением. – Эгей! – повторил он, словно призывая кого с другого берега. Что не имело никакого видимого оправдания, поскольку скучающий торговец глазел на государя с трех шагов. – Эгей, добрый человек…

Добрый человек слегка приподнял бровь, и Святополк, приняв во внимание знаменательное отсутствие дворян, приспешников и подручников, почел за благо переменить обращение, не совсем понимая, впрочем, что именно могло добряку не понравиться:

– Простите, сударь, за беспокойство…

– Никакого беспокойства, – заверил его торговец пивом, увеличивая убедительность слов особенным, ледяным тоном.

– Э… сударь, не видали вы?.. Здесь сотня конной дворцовой стражи приказа полуполковника Полевана не проходила?

– Не проходила, – возразил человек.

– Вы знаете полуполковника Полевана? – обнадежился вдруг Святополк.

– Не знаю, – отвечал торговец столь же кратко.

Святополк ощупал припрятанный за пазухой венец и сказал, уповая смягчить тем собеседника:

– А нельзя ли, сударь, кружечку пива?

– Отчего же нельзя? – отвечал тот на вопрос вопросом и действительно как будто смягчился. Однако не зашел в своей доброте так далеко, чтобы взять кружку и подставить ее под кран.

Теряясь под вопрошающим взглядом, Святополк нащупал укрытый полукафтаньем венец, подумывая уже, не нужно ли показать краешек, чтобы получить пиво.