Рождение волшебницы

– Государь! – встряхнул Юлия за плечо воевода Чеглок. – Известно вам, что случилось?

– Случилось? – затравленно оглянулся Юлий.

– Переворот в столице, государь! Ваш отец убит. Объявлено, что отравлен, – что-то темное. Дума ставит государем Святополка. Править будет Милица. Милица у власти, а обвиняют Нуту, вы понимаете, государь?

Юлий застыл в похожем на испуг остолбенении.

– Известие получено только что, – добавил Чеглок. – По видимости, государь, Святополк узнал о событиях в столице раньше нас. Он покинул стан поспешно, ни с кем не прощаясь. Вскоре после полудня. К несчастью, мы не подумали его задержать.

– Коня! – жестко перебил Юлий, не вступая в разговоры.

Подвели коня. В недобром предчувствии, Чеглок воскликнул:

– Куда вы, государь?

– В столицу! – выкрикнул Юлий, вскакивая в седло. Под безжалостной плетью конь взвился, прянул и помчался наметом между шарахнувшихся людей.

Чеглок онемел.

– Кто-нибудь! – опомнился он через мгновение. – Скачите следом! Скорее! Государь погубит себя и всех нас!

Пока собрали десяток случайных всадников, Юлий уже был на той стороне реки и, пригнувшись в седле, скакал меж топких зеленых луговин.

– Седлайте коней! К оружию! Все на конь! Поднимайте войска! – горячился Чеглок. – Где Золотинка? Где волшебница? – вопрошал он, позабыв про Нуту. – Разыщите немедленно! Пусть догоняет государя – пусть его остановит! Надо удержать его от самоубийства!

Забегали люди, суматоха распространялась по всему стану.

Однако Юлий не был самоубийцей, хотя воевода Чеглок правильно понимал его безрассудные намерения. Чеглок ведь почитал самоубийственным всякое непосредственное (то есть искреннее, необдуманное) душевное движение и находил в высшей степени бесполезным всякий порывистый поступок в той области жизни – в государственных делах, – где чувство призвано служить прикрытием, благопристойной оболочкой для строжайшего расчета и холодных, чтобы не сказать бездушных, заключений ума. Чеглок, разумеется, не ошибался. Он был совершенно прав… и в силу этого ограничен как государственный деятель и мыслитель. Ибо высшая мудрость состоит в том, чтобы сознавать условность всех незыблемых положений и правил, действительных лишь в тех самых пределах, для которых они и установлены. Чеглок не учитывал, а, может быть, и не понимал того, что исключения, как бы ни были они сомнительны сами по себе, как раз и определяют течение жизни – задают ей направление и, в конечном итоге, самые правила.

Бывают такие мгновения жизни, когда безумие равнозначно мудрости. Впрочем, на то они и мгновения, чтобы миновать бесследно. Мало ли мгновений погублено у нас за спиной?

Лихорадочное возбуждение гнало Юлия. Все та же лихорадка, предельно обострившая и чувства, и мысли, которая вторые сутки держала его на ногах: без сна, без роздыха, без утомления. Он скакал – порыв его был самоубийственен, безумен и мудр. В безумии его был расчет, за порывом стояли прежние размышления и отброшенные колебания, все то, что осталось в прошлом, разрешившись шальной скачкой в переполненную врагами столицу. Расчет Юлия заключался в том, чтобы пожертвовать, если придется, собой, имея все же надежду на успех – сегодня, тогда как завтра не будет и этого. Сегодня, мнилось Юлию, еще можно решить дело одним ударом, а завтра втянутся в борьбу тысячи и десятки тысяч – народ.

И, может статься, княжич не пустился бы вскачь, как безумный, если бы не душевная боль, которая не имела никакого отношения к государственным делам и заботам.

Промчавшись единым духом верст пять, он разглядел за околицей открывшейся впереди деревушки латы и копья всадников. Скорее разъезд, чем полноценный боевой отряд. Дозор продвигался навстречу Юлию неторопкой рысью, захватывая и пыльную белую дорогу, и прилегающий край поля с уставленными на жнивье снопами.

Дозор приостановился, разворачиваясь нестройным рядом. Юлий оглянулся – назади, версты не будет, в пологой ложбине, куда спускалась дорога, клубилась пыль, сквозь нее различались темные груди лошадей и светлые пятна доспехов. То, стало быть, догоняла его подмога – такой же отряд в десять-пятнадцать копий.

Противостоящие витязи уже готовы были пренебречь столь ничтожной помехой, как одинокий всадник, растоптать его мимоходом, когда Юлий натянул узду и крикнул в голос:

– Я великий государь, наследник слованского престола Юлий!

Несомненно, имелись тут люди, отлично Юлия знавшие… при других обстоятельствах. Ведь обстоятельства и только обстоятельства делают великих государей.

Этот растрепанный и без шляпы юноша, явившийся на пути…

Но сзади, за спиной Юлия, все явственней доносился топот подмоги.

– Я полуполковник великокняжеской дворцовой стражи Пест! – державшийся в середине ряда витязь поднял копье и открыл усатое молодое лицо, сдвинув забрало вверх. Примеру его, не нарушая строя, последовали остальные.

– Хорошо, Пест, я вас помню, – сказал Юлий, трогая коня с намерением въехать в их ряд. Нельзя, чтобы они видели государя перед собой как противника. – Я забираю вас с собой, Пест, мы возвращаемся в столицу.

– Но, государь, – возразил Пест довольно резко, – я подчиняюсь… я выполняю приказы законного государя великого князя Святополка!

– Как долго, полуполковник? – сказал Юлий, оглядывая латников смеющимися глазами. Он говорил раскованно и небрежно, скрывая не страх, но лихорадку, неутомимое возбуждение чувств и мыслей, которое мгновенно подсказывало нужные слова и действия. И эта же лихорадочная проницательность заставляла его скрывать и самое возбуждение как источник отважной, дерзкой уверенности в себе. – Как долго?

– Что вы хотите сказать? – возразил Пест не столь уж уверенно и глянул на клубящуюся все ближе пыль.

– Как долго, полуполковник, вы подчиняетесь Святополку?

– Уже четыре часа! – сообщил Пест и сразу затем смутился, уловив нечто нестоящее в этом основательном с виду заявлении. – Четыре часа! – повторил он еще раз – с нарочитой внушительностью.

Но поздно: на лицах латников можно было видеть усмешки.

– Всего четыре часа? – хмыкнул Юлий. – Это освобождает вас от ответственности.

Похоже, полуполковнику Песту не приходилось еще глядеть на дело с этой, довольно неожиданной для него стороны. Тем более он не сознавал, что остался уже в меньшинстве, если не в одиночестве, покинутый своими людьми.

Не оборачиваясь, Юлий слышал, как посланный Чеглоком отряд перешел на рысь, потом кони пошли шагом. Там, сзади, недоумевали: нужно ли выручать государя? Вооруженной рукой?

– Вы ничего не сделаете, государь, в столице. Полки присягают Святополку, – возражал полуполковник. – Это огромный город…

– Да, я бывал в Толпене, – кивнул Юлий. – Возьмите этого человека под стражу, – сказал он, обращаясь к латникам. – Пест разжалован. Сдайте меч.

В последней вспышке гордости полуполковник схватился за оружие, и еще несколько человек повторили это движение, тогда как остальные остались недвижны.

Еще зависшее над бездной мгновение…

– Хорошо. Я повинуюсь! – выдохнул Пест, внезапно убежденный. – Я останусь с вами, великий государь! Пусть это будет стоить мне головы!

– Прекрасно, полуполковник Пест! Заботу о вашей голове я беру на себя.

Когда оба отряда объединились, образовав внушительную войсковую часть в тридцать четыре человека, Юлий, не оставляя времени на раздумья, повел всех ходкой рысью под неприступные стены Толпеня, где на службе великого государя Святополка насчитывалось, по словам Песта, до шести тысяч вооруженных людей.

Менее чем за полчаса размашистой рыси они достигли предместий, где было безлюдно и тревожно на улицах.

– Государь! – прибавив ходу, догнал Юлия молодой витязь. – У вас нет даже кольчуги. Вас поразят первой же стрелой. Возьмите мой панцирь и шлем – мы, кажется, одного роста.

– Не надо, спасибо! – громко отвечал Юлий. – Если мне суждено взять город и престол, не заденет меня никакая стрела.