Рождение волшебницы

– Нагнись-ка сюда цаца, заморыш ты мой заморский, – препакостно просюсюкала старуха.

Уловив общий смысл сказанного, Нута наклонилась, но старуха долго еще возилась, пока затянула петлю вокруг тоненькой шеи, а коренной конец нитки примотала себе на запястье.

– Слушай сюда, – прошамкала она затем. – Только пикнешь… я притомлюсь, а ты бежать наладишься, нитка тебя удушит. Тут тебе и конец! А будешь паинька, так я тебе вреда не сделаю. Теперь ты ко мне привязана намертво. Так что и думать не смей!

Изумленная не меньше, чем испуганная, бедная принцесса едва припомнила несколько слов, чтобы заверить ведьму в полной своей покорности.

– Никто не должен знать, что тут случилось, слышишь? Молчи. Боже упаси проболтаться! Государь, слуги, дети, муж, любовник – ни слова. Только слово скажешь, я тебя крысой сделаю!

Разлившаяся по щекам молодой женщины бледность как результат всех этих назидательных речей удовлетворила ведьму. Она сделала вид, что смягчилась, изобразив похожую на гримасу улыбку:

– Ты мне должна помочь. И я тебе помогу. Мы всё с тобой покумекаем еще хорошенько и так обделаем, что любо-дорого. А пока избавь меня от докуки – смотри, чтобы никто в карету нос не совал. Мне время нужно в себя прийти. Вели, чтобы гнали в Вышгород, спешным делом, без остановки.

Осторожно глянув на волю, старуха занялась собой – привычно и споро, словно заранее была готова к такого рода превратностям. Нашелся кисейный платок, которым можно было прикрыть лицо, закрепив его на шляпе. В выдвижном ящике обнаружились белые перчатки, чтобы скрыть иссохшие пясти.

Затем она пристроилась в углу кареты между подушками и затихла. Посидевши в тупом бездействии, Нута потянулась к шее, чтобы ослабить удавку, и вздрогнула, застигнутая на попытке:

– Ты вот что, красавица, – ядовито заметила ведьма, – выгляни в окошко, скажи, чтобы гнали. Малый дворец.

В самом деле, лошади пошли шагом – по сторонам дороги тянулись крытые соломой домишки большого села или предместья, на заборах висела ребятня. Нута высунулась наружу и крикнула непослушным голоском:

– Гони! Гони! Не останавливайся!

Карета понеслась во весь опор под перестук копыт и посвист бичей, кузов жестко дергался на ременной подвеске.

У самого города пошли обширные сады предместий. Проехали мост, ворота. Карету зажали, заслоняя небо, долговязые дома с раскрытыми окнами. Железное эхо подков и колес заметалось в ущельях улиц, слышался сплошной перекатный вопль «да здра-а-авству-у-ет!». Долгий петляющий подъем привел в Вышгород, и вот остановились в двух шагах от дворцового подъезда. Это был простой полукруглый портал и очень узкое, совсем не парадное крыльцо белого мрамора.

Государыня отказалась от услуг, не приняла ничьей руки и прошла вместе с невесткой в темные сени, никого не удостоив ни разговором, ни взглядом. Они миновали череду жилых покоев. Нута велела служанкам удалиться. Милица заперлась изнутри и тотчас направилась к зеркалу, сбросив шляпу. При взгляде на безобразное отражение она застонала. Привязанная к ведьме нитью не столь длинной, чтобы можно было добрести до ближней кушетки, Нута вынуждена была переминаться за ее спиною.

– Я хочу вернуться, – напомнила она о себе. Пришлось повторить это еще раз, прежде чем озабоченная своей бедой старуха вспомнила о спутнице.

– Куда тебе возвращаться? – огрызнулась она. – Место занято. Постель твоя еще не остыла, как стерва под одеяло к Юлию проскользнула. Под милым твоим скакать. Кобыла горячая – побрыкается и поскачет, и ржать, и кусаться, и царапаться будет. Пока он ее не загоняет до мыльной пены. До изнеможения. Пока она вся ему не отдастся – до кровинки. Всё. Некуда тебе возвращаться. Нет у тебя ничего. Ни родины нет, ни мужа.

Ведьма глядела, ожидая слез. Но их не было. Чудовищные слова, которыми ведьма осквернила и любовь, и жизнь Нуты, не оставив ей малого уголка, где несчастная принцесса могла бы укрыться от ужаса хоть на мгновение, – чудовищные слова эти не выдавили у нее ни слезинки. Не имелось в опыте Нуты, во всем ее существе, во всем пространстве ее памяти ничего, на что могла бы она опереться, чтобы постигнуть размер катастрофы.

Молодая женщина закаменела, тронула зубками нижнюю губу и опустила взор. В лице ее обозначилось нечто тяжелое и неподвижное.

– Ну то-то же, – неопределенно пробормотала колдунья. Она не понимала Нуту. И опять глянула, не понимая, что означает это смирение. Вспомнила привязь.

Теперь Милица обвязала нить вокруг резного столбика своей кровати, определив невестке место в изножье на полу, где молодая женщина могла коротать время в обществе ночного горшка. А сама ведьма, до крайности изможденная, желтая, напилась сладко пахнущей бурды из бутылочки и повалилась на подушки без сил. Она задремала, хныкая во сне и похрапывая.

А Нута думала, опершись на кулак. Страдание изломало насурьмленные брови, наложило жесткий отпечаток на гладкое личико принцессы. И так велика была совершавшаяся в ней работа, что по прошествии доброй доли часа она встрепенулась, натянула между пальцами волшебную привязь и, на мгновение остановившись, порвала нить. Надо было ожидать немедленной кары… но ничего не происходило. Недолго думая, она стянула с шеи петлю и огляделась.

Убедившись, что дверь заперта, Нута взялась осмотреть комнаты. Их было две: убранная в теплых розовых тонах спальня и смежная комната за ней, поменьше, где теснились пузатые шкафы с нарядами, – уборная. Двойное окно спальни, заделанное мутным цветным стеклом, пылало в вечернем солнце. Приржавевшие в бездействии запоры не поддавались, но такое же цветное окно в уборной открывали, видимо, чаще. Нута изловчилась поднять тяжеловатую для нее раму и выглянула на волю.

Крутые скалы падали вниз, в заросли мелкого кустарника, а дальше расстилалась излучина великой реки. Низкое солнце вдали тонуло в багряной дымке. Далеко-далеко внизу, прямо под Нутой, вилась дорога.

Пряный ветер и пустота кружили голову.

– Я не хочу жить, – сказала Нута по-мессалонски. – Не хочу жить, – замедленно повторила она, словно испытывая себя.

Но высота испугала ее. Принцесса явственно увидела разбитое на камнях тело… кровь – она с детства боялась крови, – представила и отшатнулась.

Следовало все ж таки искать. Неужели нет другого выхода? Дверь спальни со всеми ее запорами была настолько основательным сооружением, что можно было подумать, будто Милица готовилась на своем ложе к осаде. А ключ, кажется, старуха держала при себе. Опустившись перед широченной низкой кроватью, где государыня-ведьма занимала очень мало места, Нута сунула руки под подушку… Пожелтевшие, лишенные ресниц веки дрогнули – старуха очнулась.

Она не очень удивилась, обнаружив невестку в неловком положении на коленях.

– Дай зеркало, – сказала она, мутно озираясь.

Зеркало не открыло ведьме ничего утешительного, но Милица продолжала скалиться, оттягивая под глазами морщины.

– Где привязь? – обронила она между делом.

– Я ее порвала, – возразила Нута. Она не испытывала робости перед ведьмой и не могла понять теперь того затравленного, жалкого состояния, которое заставляло ее прежде трепетать при взгляде колдуньи. В опустошенной душе ее не оставалось места для страха.

– Много себе позволяешь, – заметила ведьма с удивлением.

Спустив костлявые ноги на пол, Милица пригладила неряшливые жидкие пряди, которые торчали вкруг головы в ужасающем беспорядке. Ведьма страдала и морщилась.

– Не нужно ссориться, – сказала она, подумав, словно даже такая простая мысль требовала от нее нешуточных размышлений. – На, выпей. – В руках ее явилась знакомая Нуте бутылочка. – Выпей, это полезно даже детям.

Брезгливое движение Нуты не укрылось от Милицы, она кое-как поднялась, подступая к женщине, и потянулась к ней унизанной перстнями рукой. Режущая вспышка ослепила глаза и разум мессалонской принцессы.

Нута очнулась. Выплыла из пустоты и постепенно начала разбирать голоса, которые, наверное, и прервали ее тяжелый обморок. Говорили по-словански. Теперь Нута вспомнила, что она в Толпене. Во дворце Милицы, обратившейся… обращенной в старуху ведьмы.