Рождение волшебницы

– Старый пень, как он мне надоел! Если бы ты знала, что я тут только пережила! – прошептала она, выразительно указывая глазами, кто здесь пень.

– Что такое? – спросил Лжевидохин не без тревоги.

– А чтоб ты провалился! – тихо выругалась Зимка – для подруги, а для всеобщего сведения объявила: – Я говорю ей, пусть скажет, где искрень! Как она его запускала!

– Затаскала? – переспросил чародей.

Зимка нежно приобняла подругу.

– Старый пень ничего не слышит, – сообщила она, ласкаясь. – Ты можешь сказать мне все-все-все! Отныне мы будем держаться вместе, не разлей вода. Как всегда было. Помнишь? А этот болван…

– Да-да, болван, – подхватил оборотень, препакостно хихикнув.

Зимка осеклась. Да и было с чего оторопеть, когда дряхлый старик принялся злобствовать с противоестественной для него силой: – Жалкая душонка! Холуй! Рабское отродье. Он забыл, что такое воля. Медный болван служил Паракону, а девчонка Паракон выбросила! У нас на глазах!

Удушливый приступ злобы едва не прикончил оборотня, он закашлял, пытаясь расталкивать едулопов, которые ревностно держали его на сложенных, как сиденье, руках.

– Напрасно ты так перед девчонкой лебезишь, она уже не опасна – она выкинула Паракон вместе со своим хотенчиком.

Золотинка потерянно пролепетала:

– Кому порывался… повиновался Порывай?

По-своему пораженная сообщением, отстранилась Зимка, глянула на подругу холодно и оценивающе.

Золотинка схватилась обожженной ладонью за лоб, пытаясь вспомнить, из чего состояла та остроумная игра с Порываем, которой она тешилась, воображая, что надула Рукосила… И – бросилась в следующее мгновение наутек, мимо столбом застывшего истукана во мрак подземного хода.

Поздно она спохватилась – Зимка уж была настороже.

– Держи! – крикнул оборотень.

Зимка послушно рванулась и, пролетев три шага, перехватила беглянку. После короткой борьбы обе оказались на камнях. Утомленная и ослабленная до изнеможения, с обожженными руками Золотинка внизу, а свежая, раскормленная и прыткая Зимка сверху. Стервенея от легкой победы, Зимка отвешивала сопернице оплеухи по-мужски, наотмашь. Избавление для Золотинки пришло с неожиданной стороны – хлынул свет, едулопы подтащили оборотня. Задыхаясь в тяжелом сиплом кряхтении, он навалился сверху на девиц, чем Зимку ошеломил, а Золотинку придавил вовсе. Полыхнул Асакон. Изнемогая в борьбе, Золотинка ударилась еще и затылком – противница ее вскричала благим матом, и сдавившая грудь тяжесть развалилась.

По крайней неразберихе вышло недоразумение: Зимка ударила саму себя с маху затылком о камни! Не в силах уразуметь, как это, находясь сверху, нанесла она себе поражение, девица взревела.

А получилось вот что: когда, не думая о последствиях, Зимка жестоко толкнула подругу на пол, Лжевидохин, озабоченный последствиями еще меньше, выпалил заклинание, коснувшись верхней девицы камнем, и в тот же миг Зимка обратилась в полнейшее подобие Золотинки – в Лжезолотинку. Случилось это тотчас после удара, то есть Зимка-Лжезолотинка, получив Золотинкин облик и тело ее со всеми синяками, ссадинами, жгучими болями и безмерной, обморочной слабостью, в полной мере – без малейшего послабления! – испытала последствия полученного мгновение назад удара!

Разница была только та, что Лжезолотинка от испуга и боли причитала и голосила, а Золотинка стиснула зубы, не издавая ни звука. Отпрянув друг от друга, обе поднялись, шатаясь.

Лжевидохин так их и различал: терпит настоящая, а ложная хнычет. Однако распорядился он без разбора, без малейшего уважения к прежним заслугам той, что хныкала.

– Хватай обеих! – прошамкал он едулопу, когда обнаружил, случайно оглянувшись, что медный болван неведомо чего ради пришел в движение. – Живо! Хватай и тащи!

Двое балбесов, носившие оборотня, принуждены были расцепиться. Отвратительный голый едулоп, этакая балда в три аршина без малого, цапнул девушек за локти и поволок, не обращая внимания, успевают ли они переставлять ноги.

Пошли. Впереди шагал однорукий факельщик. Следом горбатый короткоголовый остолоп с поросшей вдоль хребта гривой: он нес на руках Лжевидохина и сипел от усердия – грузный старик тянул, как никак, пудов на восемь. И далее уже, впритык к гривастому, буро-зеленый обалдуй волочил сбившихся с шагу девчонок, одна из которых беспрестанно причитала.

И, наконец, несколько отставший Порывай, неизвестно что вобравший себе в голову медный человек. Который не повиновался теперь никому, не имел никакой воли и однако же, к безмерному удивлению чародея, вышел из неподвижности.

Порывай заметно отставал и скоро потерялся за поворотами, извещая о себе приглушенным скрипом. Похоже, он неуклонно повторял проделанный беглецами путь. В бездумном упорстве болвана и заключался ужас, нечто такое, что выводило Лжевидохина из себя, лишая его мужества. К тому же чародей забывался и временами переставал понимать, что происходит. Едулопы тащились тогда без всякого руководства, наугад и, попавши в тупик, останавливались.

В момент просветления Лжевидохин велел свернуть в затопленный подвал, где вода достигла девчонкам до пояса, отчего одна из них плаксиво заверещала, что не умеет плавать и что с нее довольно – пусть они ищут себе другую дуру.

Под водой обнаружились ступеньки, и, следуя указаниям оборотня, едулоп отомкнул тяжелую железную дверь, прикрытую с той стороны коверным пологом. Вся орда попала в длинный проход, с левой стороны которого тянулись полукруглые окна, выходившие на запад, в пропасть. С правого боку окнам противостоял ряд тяжеловесных каменных изваяний. Это был уже, очевидно, дворец, одно из нижних помещений Старых палат.

Дверь по распоряжению Лжевидохина снова заперли. К несчастью, оборотень не успел сообщить едулопам дальнейший замысел и обомлел, прикрыв глаза. В ярком дневном свете серое лицо его гляделось мертвенной маской с проваленными щеками и чрезмерно выпуклым, твердым лбом.

Едулопы топтались, не получая распоряжений. Однорукий факельщик держал торчком обгорелую палку, она чадила, горячая смола капала на пол. Другой обалдуй, с путаной гривой, изнемогал под тяжестью хрипевшего старика: по бурозеленой роже катился пот, носильщик пошатывался. Рослый балбес, который держал девушек, тупо глазел на мучения сородича. Едулопы безмолвствовали, не имея ни малейшей потребности обменяться мнениями.

Девчонки, которые нет-нет да и поглядывали друг на друга, презрительно фыркали при виде своего изнуренного и ободранного подобия. Обе подрагивали, переступая занемевшими ногами по ледяному полу.

– А если старый хрен даст дуба, – прошептала одна из Золотинок, обращаясь к напарнице наискось, по касательной, – слушай, я говорю, если откинет копыта… с него станется!., так эти твари, они нас сожрут, а?

Вторая Золотинка только хмыкнула: сожрут и поделом!

Прохваченный сердечной болью, оборотень застонал, слабо ворочаясь, и говорливая Золотинка испуганно на него покосилась.

– Брось! – взвинчено сказала она подруге. – Что толку дуться, когда нам обеим крышка, ты ж видишь… Как бы мы между собой ни ссорились, у нас с тобой много общего.

Тут они глянули друг на друга, словно пораженные справедливостью последнего соображения.

– Думаешь, я сама что-нибудь понимаю? – горячо продолжала говорливая. – Зачем это все старому хрычу понадобилось?.. Мне это не надо, во всяком случае. Мне и своего хватало… И слушай, в животе у тебя пусто. Ты когда ела? Так жрать хочется…

Слово «жрать» неизбежно обратило ее пугливый взор на плотоядную рожу балбеса – Золотинка осеклась. Верно, была она не только говорлива, обидчива и великодушна, но и чрезвычайно впечатлительна. А более всего непоследовательна. Страх смыкал ей уста, и страх понуждал говорить, молоть языком, не заботясь, куда вывезет.

– Ты такая тощая, слушай, – отметила она, имея, однако, в виду, свои собственные, недавно доставшиеся ей стати, – а икры… как у крестьянской бабы. Что ты молчишь?.. – начала она и вдруг переменилась, в розовом обгоревшем лице ее проглянуло нечто мечтательное: – Слушай, а это правда?.. Что хозяин говорит насчет наследника?.. Что у тебя с Юлием, а? Скажи по совести?